КВУМПАРИ

Игорь ХРИСТОФОРОВ

Игорь Николаевич ХРИСТОФОРОВ родился в 1956 году в Донецке. В 1977 году окончил Киевское высшее военно-морское политическое училище. Служил на Черноморском флоте. В 1985 году окончил редакторское отделение Военно-политической академии имени В.И. Ленина и получил назначение в отдел очерка и публицистики редакции журнала «Советский воин», где прошел все должности по служебной лестнице и в 1999 году был назначен главным редактором. Только тогда этот же журнал уже носил нынешнее название «Воин России».

Игорь Христофоров – автор более двадцати книг прозы в детективном и приключенческом жанре, изданных тиражом более двух миллионов экземпляров. Член Союза писателей России. Награжден орденом Почета и многими медалями.

 

 

 

 

 

 

КВУМПАРИ

 

За одну жизнь мы проживаем множество жизней. Граница между ними бывает незаметна, а бывает так четко очерчена, что тогда возникает ощущение, что все, что происходит с этого дня, происходит уже не с тобой, а с кем-то другим, а ты прежний исчез безвозвратно, и никакие усилия не вернут ни грамма из тебя ушедшего, словно что-то выдуло невидимым ветром, а ты даже не успел оглянуться и зачерпнуть ладонью частичку потерянного. Одной из моих жизней, впрочем, тоже исчезнувшей, были курсантские годы.

Белая форменка, синий гюйс

В жаркий летний полдень 1973 года у автовокзала Дымера, поселка городского типа в тридцати километрах севернее Киева, остановился запыхавшийся автобус-пазик с широко распахнутыми ноздрями-радиаторами. Его единственная дверь со звуком кашля заядлого курильщика отодвинула рывками влево одну створку, подумала и нехотя оттащила вправо другую. На раскаленный асфальт следом за тремя тяжко сошедшими со ступенек увесистыми тетками спрыгнул парнишка среднего роста с пузатым черным портфелем из кожзаменителя. Почетный караул из двух бабулек, сидящих у ведер с жареными семечками, даже не повернул головы в его сторону. По улице перед автовокзалом проехал на велосипеде с похрустывающими колесами тощий мужичонка в застиранной рубахе с вышиванкой на груди. За ним на веревке, привязанной к багажнику, нехотя протрусила корова, и только она взмахом хвоста поприветствовала нового участника гонки за поступление в Киевское высшее военно-морское политическое училище.

До лагеря, где собирали всех соискателей, от автовокзала парню пришлось идти через весь поселок мимо нескончаемых заборов. Из-за них эстафетой передавали незнакомца лаем друг другу местные собаки. Асфальт с каждой сотней метров становился все хуже и хуже, будто в поселке жил дракон, который по ночам выгрызал куски из узкого шоссе и еще более узких тротуаров. На окраине Дымера еды для дракона уже не было. Дальше пришлось идти в соответствии с памяткой, присланной из училища вместе с вызовом на экзамены, по разбитой грузовиками проселочной дороге.

В самом ее начале парню встретился курсант военно-морского училища с тремя золотыми птичками-курсовками на левом рукаве. Белая форменка, синий гюйс и бескозырка на затылке могли оказаться миражом, но мираж не сумел бы остановиться после вопроса парня. А он остановился, сдвинул бескозырку еще дальше на затылок, посмотрел на свои посеревшие ботинки и ответил:

‒ Правильно идешь. Тут до лагеря уже недалеко. Он в лесу. Решил квумпарём стать?

‒ Кем? ‒ удивился парень новому слову.

‒ Наша бурса по буквам ‒ КВВМПУ, а по-простому ‒ Квумпу. Потому все курсанты ‒ это квумпари. Въехал? ‒ кажется, он все-таки удовлетворился удивленным лицом парня. ‒ Ну ладно, успехов при поступлении, а я побежал, а то на автобус опоздаю.

Белая форменка, синий гюйс и бескозырка на затылке исчезли за углом дома, а парень пошел дальше. Будущее мелькнуло мимо него и стало прошлым. Наверное, это был какой-то знак, но кто думает о знаках в семнадцать лет.

Черная стена леса надвигалась на парня с каждым шагом, но он упрямо шел навстречу ей, как идет навстречу штормовому валу крохотный кораблик с одной надеждой, что он все-таки взберется на эту волну, а не погибнет под ней.

Если бы об этом парне, упрямо шагающем по зыбкой смеси песка и щебенки, именно в тот момент был снят документальный фильм, я бы с удовольствием посмотрел его, а потом еще как-нибудь пересмотрел, потому что этим парнем был я.

Я вообще не должен был сюда приезжать, не должен идти под испепеляющим солнцем к лесу, но я шел и шел, потому что только там, в лагере, я мог доказать всем, а главное, себе, что чего-то стою.

Я жил в областном городе-миллионнике Донецке в трех остановках автобуса от огороженного серым бетонным забором высшего военно-политического училища войск связи и инженерных войск. Рассказы отца об офицерах, рассказы шахтера, отдавшего Родине пять лет срочной службы и очень гордившегося тремя лычками сержанта, медленно, но верно стелили дорогу в будущее. В десятом классе школы я поступил на подготовительные курсы «Спутник» при этом самом училище, получил под роспись почти военную форму цвета хаки с погонами и пилоткой, ходил в ней на занятия по изучению радиостанций и считал, что легко стану курсантом, но тогда я еще не знал, что наш выбор ‒ это не всегда наш выбор.

В начале февраля я пришел с заявлением в районный военкомат. На втором этаже здания из оранжевого силикатного кирпича было по-больничному тихо и уныло. Призыв еще не начался, по пустой приемной начальника военкомата одиноко гулял ледяной сквозняк, шевеля шторой, и я смело потянул на себя ручку двери, обитой красным дерматином.

‒ Чего тебе? ‒ не поднимая головы от бумаг, спросил подполковник с седыми висками.

В петлицах на его тужурке золотом отливали танки. По стенам кабинета в рамках под стеклом висели фотографии с танками уже покрупнее. Они шли в колонну, стреляли, перелетали через траншеи, переправлялись через реку. Если бы они все оказались рядом, то от их грохота можно было бы оглохнуть.

Я протянул подполковнику исписанную ровным почерком бумажку:

‒ Заявление… В наше училище…

‒ Какое это наше? ‒ наконец-то поднял он на меня грустные серые глаза.

‒ Ну политическое… На Басэ, ‒ по-местному назвал я район, где почти сто лет назад бывший остзейский немец Эдуард Боссэ построил машиностроительный завод рядом с металлургическим комбинатом.

‒ У тебя кто отец? ‒ сощурил он глаза.

‒ Шахтер.

Подполковник встал, выпрямился, сбросив невидимый груз, полистал папку на столе и развернул ее лицом ко мне.

‒ Видишь список? Уже девять человек из нашего района. И все хотят поступать в донецкое училище, поближе к дому. Вот у этого отец второй секретарь райкома, ‒ ногтем подчеркнул он фамилию из середины списка, ‒ у этого ‒ директор школы, у этого ‒ главный инженер завода, у этого ‒ майор милиции, у этого… Короче, у всех папы-лапы, а у меня одно место на ДВВПУ по разнарядке. Кому отдавать?

В списке оказалась лишь одна знакомая фамилия. Это был троечник из параллельного 10-го «Б» моей школы. Я не знал, кто его отец, но почему-то в горле появилась странная горечь. В эту минуту я уже был твердо уверен, что единственную вакансию отдадут троечнику.

Руки сами собой сложили заявление вчетверо. Потом в восемь раз. Потом еще. Дальше бумажка уже не складывалась. В кулаке она была похожа на маленькую записную книжечку. В ней хранилось мое несостоявшееся будущее.

С цветной фотографии на стене на меня строго смотрел из-под густых бровей бывший политработник Брежнев и, казалось, хотел что-то подсказать, но у меня не получалось расслышать.

‒ А ты как учишься? ‒ попытался найти повод к отказу военком.

‒ На отлично. Почти по всем предметам. Кроме украинского языка и химии.

‒ По химии ‒ это плохо, ‒ сузил лоб морщиной подполковник. ‒ Я уже полгода не могу человека найти в Костромское училище химзащиты. А с меня требуют, мол, умри, но найди, ‒ поделился он своей давней болью. ‒ Как будто я волшебник. Ну ладно… Вот тебе список всех политучилищ, ‒ протянул измятую бумажку подполковник. ‒ Выбирай любое. Только не донецкое.

Сунув сложенное заявление в карман, я взял бумагу военкома, быстро пробежал по строчкам и не сдержал вопрос:

‒ А почему здесь нет львовского? Там на журналистов учат.

‒ У меня за три года, что я здесь, ни разу не было туда хотя бы одного места по разнарядке. Даже не пытайся. Это самое блатное училище в стране. Их выпускник-лейтенант получает с учетом гонораров больше, чем майор в танковых войсках, ‒ посмотрел он на фотографии на стене.

‒ Можно тогда в ленинградское? ‒ больше всего в списке мне понравилась бывшая столица империи.

‒ Можно, ‒ с облегчением опустил себя в кресло подполковник. ‒ Пиши заявление. Образец ‒ на стенде под стеклом в коридоре…

Дома отец выслушал мой рассказ, встал со скамейки у печной грубы, где он всегда грел шахтерский радикулит, прошелся по комнате к отрывному календарю и с хрустом снял верхний листок.

‒ Живем вчерашним днем, ‒ показал он висевшее от уже ушедших суток число. ‒ А потом удивляемся, почему все так плохо. Что за училище в Ленинграде?

‒ ПВО. Противовоздушной обороны. И город хороший.

‒ У нас не хуже. Забери заявление. Пэвэошники всю жизнь в лесу служат…

Увидевший меня вновь подполковник погрустнел и отрывисто спросил:

‒ Что еще?

‒ Можно список посмотреть? ‒ кивнул я на сиротливо лежащий на уголке стола лист. ‒ Я не хочу в ленинградское поступать.

‒ Выбери другое. Только побыстрее. Мне на совещание в райком надо уезжать.

Пока он говорил, я наткнулся в списке политических училищ на военно-морское. Оно было почему-то вовсе не у моря, а в Киеве. Наша тетка, проводница поезда Донецк‒Киев, ездила туда два раза в неделю, и как-то сразу сошлись в одну точку красота военно-морской формы, существующий всего на дистанции одной ночи поездом Киев и тетка-проводница.

Усталое лицо Брежнева на портрете в кабинете военкома выглядело уже не таким настороженным. Он явно привык ко мне и уже ничего не хотел подсказывать.

‒ Можно в киевское? ‒ с надеждой в голосе спросил я.

‒ Можно.

Лицо подполковника начинало наливаться краской, и я понял, что заявление нужно писать в коридоре.

‒ Оставишь у дежурного, ‒ бросил мне в спину подполковник.‒ Как вы меня все задолбали! Лучше бы я и дальше в полку служил!..

Вариант с Киевом сделал лицо отца еще задумчивее. За его плечами были послевоенные пять лет срочной службы, сначала в группе войск в Австрии, потом в Германии, потом в Румынии, а перед увольнением в запас ‒ в Молдавии. Он посомневался в чем-то своем, мне недоступном, и все-таки принял решение:

‒ Ладно. Поступай в военно-морское.

‒ Значит, можно? ‒ перехватило мне дыхание, будто до побеленного домика на окраине вполне сухопутного города Донецка донесло с океана порыв штормового ветра.

‒ Можно. Иди на флот. Моряки если погибают, то тонут быстро, без мучений…

 

Морячок с Печоры

 

Огромный алюминиевый эллинг через каждые две-три минуты гулко вздыхал и вздрагивал. С окружавших его со всех сторон корабельных сосен на крышу падали шишки и со скрежетом скатывались вниз. Во всю стометровую длину этого жуткого металлического монстра, бывшего склада шлюпок, катеров и прочих плавсредств, стояли армейские кровати с панцирными сетками. Лишь самые ближние к двери двадцать пять‒тридцать из них были укрыты матрасами и на них липкой июльской ночью далекого 1973 года спали самые странные в мире парни. Они в числе первых приехали со всей страны сюда, в сырой сосновый бор под Киевом, чтобы при запредельной конкуренции в двенадцать человек на место поступить в высшее военно-морское политическое училище и получить профессию, которая умрет раньше многих из них.

Под старческий скрип двери я вышел из эллинга. На серый песок от лампочки-сотки над входом легла моя длинная тень, и я мог пройти по ней как по мосту в будущее. Тень упиралась в плац для строевых занятий, и я поежился то ли от ночной сырости, то ли оттого, что будущее виделось таким скучным.

На крышу эллинга сорвалась очередная шишка, пощекотала его алюминиевые бока и беззвучно упала на песок к моей ноге. Я поднял ее, с усилием сжал в кулаке, словно именно это колючее создание не давало спать всю ночь, а не ее бесчисленные братья и сестры. От ощущения, что эта шишка много-много месяцев висела в кроне дерева, чтобы упасть именно к моим ногам, ногам парня, всего лишь трое суток назад приехавшего в лагерь училища, я понял, что просто не мог не поднять ее с земли, что ничего нельзя изменить в жизни, которая прописана как план-задание, а можно только подкорректировать какие-то малозначащие пунктики и жить после этого в глупой уверенности, что ты сделал верный выбор. Я швырнул шишку во мрак бора, и черная бездонная пасть проглотила ее навсегда.

‒ Не спится, брателло? ‒ прокуренным голосом спросил вышедший за мной из эллинга худощавый парень в казенных синих трусах и синей голландке матроса речного флота.

Он был лет на семь-восемь старше меня, давным-давно отслужил срочную и теперь ходил матросом по северной реке Печоре на каком-то суденышке.

‒ Сдашь за меня математику? ‒ без предисловий спросил он и поправил на висках шикарную прическу а-ля битлз. ‒ Я ее в школе по касательной прошел тысячу лет назад. Ни шиша не помню. А может, и раньше не помнил. Знаешь какая в деревне учеба? Три класса и коридор ‒ вот и весь аттестат. Я вчера через земелю-писаря прошерстил бумажки тех, кто уже приехал в лагерь. Сильнее тебя пока никого на горизонте нет. Ты же олимпиаду в своем городе выигрывал. Точно?

‒ Выигрывал, ‒ согласился я. ‒ По географии. На олимпиаду по математике другие ездили.

‒ Я смотрел копию аттестата. У тебя пятак и по геометрии, и по алгебре. Верно? И средний балл аттестата тоже пять. Верно?

‒ А какой у тебя средний балл? ‒ Я пытался смотреть ему в глаза, но в полумраке никак не мог определить их цвет, как будто от этого цвета зависело, смеется он надо мной или нет.

‒ Конечно, трояк! ‒ гордо ответил он. ‒ Госоценка!

‒ А как я тебе помогу? ‒ Я сделал шаг влево и увидел, что у него северные голубые глаза.

‒ Я уже все разведал. Сразу заходят пятеро. Я договорюсь с кем надо, что пойду вместе с тобой в первой пятерке. Сначала я, потом ты. Кладу билет так на стол, чтобы ты увидел вопросы из подмышки. Раз ты отличник, значит, запросто успеешь ответы на устные вопросы и себе, и мне накатать.

‒ А задача? В билете еще есть задача.

‒ Перебьются. Я уже все разнюхал. За два устных ‒ три балла. Как бывший вояка я иду вне конкурса. Главное, не втюхаться на мину… Ну то есть не получить два балла. Лады?

‒ Посмотрим.

‒ Что значит посмотрим! Я тебе сейчас такое на просмотр покажу, что никакого кино не надо! Сразу захочешь взять меня на буксир!

Он схватил меня за запястье с такой силой, словно хотел сломать руку, и потащил за собой в эллинг. Шишки все так же мерно отбивали секунды ночи. Будущие лейтенанты и те, кто никогда не станет лейтенантом, крепко спали в вязкой темноте эллинга.

‒ Секи! ‒ морячок посветил фонариком под свою койку.

В желтом круге света блеснули металлические уголки типового советского чемоданчика из коричневой фибры. На его крышке в потертых наклейках жили рядом Эйфелева башня, пальмы Амазонии, пирамиды Египта и индийский Тадж-Махал. Я приготовился слушать тоскливый рассказ морячка о путешествиях, о которых он мечтает и в которых никогда не побывает.

Под его быстрыми пальцами клацнули защелки на чемоданчике. Крышка всплыла, и свет фонарика разлился по слипшимся в комок майкам, носкам, трусам и чему-то еще тряпичному.

Морячок вскинул подбородок, скользнул взглядом по влажным спящим телам и опустил на тряпичный комок узкую кисть с татуировкой якоря. Пальцы, чуть подрагивая, сдвинули его вправо. Луч фонарика высветил красные пачки денег.

‒ Почти тридцать тысяч. Червонцами в пачках. По сто штук. Как в банке. Поможешь ‒ половина твоя.

‒ Откуда это? ‒ удивился я.

Мой отец был шахтером и получал до четырех сотен в месяц, что по семидесятым годам было неплохо, но даже за всю жизнь он не смог бы накопить столько денег. За пятнадцать тысяч, которые предлагал морячок, в то время можно было купить три машины «Жигули» первой модели или три однокомнатные кооперативные квартиры.

‒ Не боись, ‒ шепотом прохрипел он и, сдвинув тряпки на пачки денег, закрыл чемоданчик. ‒ Честные деньги. Знаешь на Северах какие бабки! Мне весь экипаж в дорогу собирал. Все равно ни в Печоре, ни в Нарьян-Маре толком ни хрена не купишь. Только и делаем, что по кабакам спускаем. А в кабаках одно и то же – водка, селедка, треска и тоска. А я хочу офицером флота стать, большим начальником. Может, даже адмиралом, ‒ в какой-то сладкой истоме склонил он голову набок. ‒ Золотые погоны, кортик и все такое. А то всю жизнь буду швартовы на причал подавать и палубу драить. Договорились, брателло?

‒ Я помогу… Без денег, ‒ испуганно ответил я и поплелся к своей кровати.

‒ И еще форму речную подарю, ‒ в спину мне долетел его шепот. ‒ Она почти новая…

Я улыбнулся в темноте, представив на себе форму морячка, который был на голову выше меня и заметно худее. За спиной раздраженно щелкнули замки.

Утро подняло нас вовсе не ударами шишек, а душераздирающей песней «Ах мамочка»:

 

Говорила мама мне

Про любовь обманную,

Да напрасно тратила слова,

Затыкала уши я,

Я её не слушала,

Ах мама, мама,

Как же ты была права.

 

Ах мамочка, на саночках

Каталась я везде,

Ах зачем я в полюшке

Повстречала Колюшку,

Ах мамочка, зачем?

 

Шила платье белое

И завивку делала,

От любви кружилась голова,

Но подружка Зиночка

Перешла тропиночку,

Ах мама, мама,

Как же ты была права…

 

У матроса в радиорубке лагеря была только одна крохотная синяя пластинка из журнала «Кругозор» с песнями из фильма «Русское поле». По одной на каждой стороне. В зависимости от настроения он ставил по десятку раз в день либо «Ах мамочка», либо «Белую лебедь». За месяц поступления и курса молодого матроса я прослушал их сотни раз и поэтому знал наизусть, что у несчастной деревенской девчонки после Колюшки были еще Костенька, Сереженька, Гришенька, Толенька и Мишенька, но все ее попытки завлечь парней синими бусами, зеленым платком, шанежками и поцелуями ни к чему не привели. Мы уехали после экзаменов в Киев, а она так и не вышла замуж…

Утром после тощего завтрака с перловкой морячок с Печоры снова нашел меня на скамейке под соснами, где мы, недавние школьники, решали задачи прошлого года.

‒ Дурью маетесь, салабоны, ‒ поздоровался сразу со всеми морячок. ‒ Синусы-косинусы на судне без надобности. Главное ‒ вестибулярка. Если укачиваешься и блюешь на каждой волне, то не хрен на борту делать. Значит, твоя доля ‒ земельку ножками топтать, а не палубу.

На нем была флотская фуражка с шитой эмблемой-крабом гражданского флота, а на левом рукаве лежал якорь, предмет нашей курсантской мечты. Бляха с еще одним якорем на ремне горела золотом, а синяя голландка пахла рыбой. Сырость ночи спрятала от меня этот муторный запах.

‒ Показываю последний раз в сезоне, ‒ достал он из кармана брюк ржавый гвоздь-сотку.

Морячок сдвинул тетради с умными формулами к краю скамейки, плотно намотал на правую кисть носовой платок, зажал в левом кулаке гвоздь острием вниз, опустил кулак на доску скамейки и со всей силы за три удара вогнал гвоздь ладонью правой руки почти по шляпку в дерево.

‒ Ну ты даешь! ‒ на сдержался кто-то из парней.

‒ Это только первая серия фильма, салабоны, ‒ пообещал морячок, нагнулся к торчащей из доски на полсантиметра шляпке гвоздя, зажал его зубами и в полной тишине вытащил.

‒ Зубы не жалко? ‒ спросил его смуглый парнишка с бутылкой ситро в руке.

Он только что купил ее в магазинчике Военторга и даже не успел открыть.

‒ Не жалко, ‒ с какой-то взрослой злостью ответил морячок, выхватил у него из рук бутылку и одним рывком нижними зубами сбросил металлическую крышку.

Ситро зашипело змеей и потекло по пальцам морячка.

‒ Призовой глоток, ‒ вскинул он бутылку и отпил колючую жидкость.

Все смотрели на него с удивлением, переходящим в страх. Морячок был из реальности, в которую никто из них не попадал, и в этот момент все ощутили желание, чтобы он туда и вернулся. Не потому что он был их конкурентом и даже имел льготы, а потому что никому из увидевших фокус не хотелось попасть в реальность, где не жалко зубами вырывать гвозди, а значит, это место должен был вновь занять морячок…

За неделю эллинг заполнился до последней койки. Скрип панцирных сеток по ночам напрочь перекрыл шум падающих шишек. А любители флотской формы все прибывали и прибывали. Их селили в учебных классах, в клубе и даже на улице на койках, расставленных среди сосен. Экзамен по математике мог затянуться на два-три дня, но, поскольку мы с морячком приехали в лагерь одними из первых, нас и включили в первую пятерку.

За пару минут до начала экзамена по математике меня неожиданно перевели из первой пятерки во вторую. Морячок с Печоры, оставшийся сиротой в первой пятерке, вышел после ответа из аудитории прямо на меня, стоящего у двери в ожидании своей очереди, и с какой-то спортивной радостью выкрикнул:

‒ Два балла! Здравствуй, северный завоз!

Я не знал, что нужно отвечать в такие минуты, потому что у меня их еще не было, и нужно ли было отвечать вообще. Я зашел в аудиторию с какой-то необычной тяжестью в душе, вытянул легкий билет, потому что все они для меня были легкими, помог написать ответы соседу, бывшему старшине Северного флота черноусому и черноглазому красавцу Грише, получил пятерку и вернулся в эллинг.

На койке морячка лежал свернутый рулетом полосатый матрас. Сквозь панцирную сетку виднелся песок с жиденькими травинками. Морячок за несколько минут, словно по боевой тревоге, собрался и уехал с чемоданчиком-сейфом на родную Печору, и я больше ничего о нем не слышал. В план-задании его жизни не было высшего военно-морского политического училища. Он нужен был для чего-то другого.

 

Четыре атмосферы

 

В один из нервных межэкзаменационных дней наш будущий командир роты рыжий и не по возрасту веснушчатый капитан Лыков построил на лагерном плацу группу из сорока восьми абитуриентов и, лично возглавив ее, что придавало особую значимость происходящему, вывел через распахнувшиеся со слезливым всхлипом ворота в лес. Мы шли в колонну по четыре, что уже само собой было по-флотски, а не по-пехотному, то есть не по три в ряд, шли по хрустящему песку, словно по длинному-предлинному пляжу, и в этом тоже уже было что-то приближающее к морю, флотской службе и всему тому, что могло дать только военно-морское училище.

Я шел в последней шеренге и поневоле слушал разговор двух идущих передо мной недавних школьников.

‒ Я все отдам, чтобы поступить в военно-морское училище, ‒ зачем-то откровенничал парнишка с непослушным ежиком светло-серых волос на голове. ‒ Это мечта жизни. У меня отец на Северном флоте служил. На крейсере. Столько о кораблях рассказывал, о походе в Англию. Я из всех журналов и газет наши корабли вырезал и вклеивал в особую тетрадку. Я могу базовый тральщик от рейдового отличить. А ты можешь?

‒ Без надобности, ‒ во весь рот зевнул черноволосый. ‒ Куда нас ведут? Так можно и без пайки остаться. Она и так никакая…

‒ Если я в училище не поступлю, отец сильно расстроится, ‒ продолжал изливать душу светловолосый. ‒ Отец очень офицеров уважал. Говорил, что это белая кость.

‒ А я поступаю, чтобы от призыва увильнуть, ‒ честно признался его чернявый сосед по строю. Его смоляные волосенки, свернутые в странные жгутики, походили на крупных гусениц, и мне очень хотелось сбить хотя бы одну из них щелчком. ‒ Если после третьего курса свалить, уже никто призывать не будет. А куда поступать, мне все равно. Просто в политучилище не надо физику сдавать. Сюда поступить проще.

‒ При таком большом конкурсе? ‒ удивился светловолосый. ‒ Шел бы тогда в общевойсковое или танковое. Там и конкурса совсем нет. Ноль восемь на место.

‒ Не пойдет. Я уже узнавал. Там муштра дикая. Строевые, полигоны, окопы. А здесь лафа. Кормят лучше всего. Ну не здесь, конечно, в лагере, а в самом училище. Я у старшекурсников узнавал. Говорят, пайка лучшая в городе. Мясо каждый день, рыба, на выходные яйца отварные. Утром чай с белым хлебом и маслом. А домой вернешься ‒ в армию уже этой осенью призовут. Я один год и так отгулял…

‒ В строю не разговаривают, ‒ слева от меня качнулся замусоленный погон Лыкова с тонким синим просветом бывшего морского авиатехника. ‒ А то вы у меня оба досрочно уедете.

Песок мерно хрустел под ногами, словно огромное невидимое существо за деревьями никак не могло наесться, и только остановка колонны на марше сжала бы эти прожорливые челюсти, но мы все шли и шли. Уже и лес с его жиденькой прохладой закончился. Солнце тяжелым желтым грузом легло на наши головы и плечи. На затылке черноволосого пробилась капелька пота. Она блеснула как шляпка гвоздика, вбитого в некрашеную доску забора.

‒ Нудный мужик, ‒ тихо сказал черноволосый про Лыкова, который уже ушел далеко от нас в голову колонны. ‒ Но у нас в поселке народ и того хуже. Сволочь на сволочи. Или жлобы, или стукачи. Самая большая радость ‒ чтоб у соседа кобыла сдохла. Главное, мне сказали, после поступления мелькнуть у ротного перед глазами пару раз и как бы ненароком представиться, назвав свою фамилию. Если он тебя запомнит, то можно выпросить сержантскую должность. Тогда не надо будет наряды тащить и полы мыть. Вообще-то командовать кем-то мне больше нравится, чем каким-то уродам подчиняться. Даже маленький начальник ‒ это уже начальник.

‒ У нас, гражданских, стать старшинами после поступления не получится, ‒ пояснил знаток тральщиков.

‒ Это почему же? ‒ нервно дернул головой черноволосый.

‒ Старшинами назначат только тех, кто поступит прямо со службы. У них отдельный конкурс, и, если ты заметил, живут они пока еще отдельно от нас. Там полно народу с лычками, а они автоматически идут на курсантский погон. В лучшем случае, могут назначить старшиной не служивого, а бывшего суворовца или нахимовца, но они еще не приехали. Они же без экзаменов сюда поступают.

‒ Вот уродские законы! Нахимовцы какие-то, кутузовцы… Одним ‒ все, другим ‒ ничего, ‒ возмутился несостоявшийся старшина. ‒ А куда нас все-таки ведут? Вроде сегодня экзаменов нет. Может, подляна какая-то?

‒ Ведут, значит, надо, ‒ со стальной уверенностью ответил сын моряка с крейсера Северного флота.

‒ Ты что, идейный? ‒ брезгливо спросил черноволосый и на ходу наткнулся на спину идущего впереди парня с плечами гимнаста-перворазрядника. ‒ А ты чего тормозишь?! ‒ обрушился он уже на него. ‒ Стоп-сигнал включать надо!

‒ Не ори. Пришли куда-то, ‒ ответил, не оборачиваясь, парень.

Перед строем выросла коренастая фигура Лыкова. Веснушки на его раскаленном лице растаяли, и оттого он казался уже старше своих лет.

‒ Товарищи абитуриенты, мы находимся на территории водно-спортивной базы училища на Киевском море, ‒ многозначительно произнес Лыков и показал на серую воду за спиной. ‒ Сегодня вы пройдете испытание барокамерой. Отнеситесь к этому серьезно. Если у специалистов из Военно-медицинской академии возникнут к кому-то претензии, то он будет в тот же день отправлен домой без допуска к экзаменам. А сейчас ‒ вольно, разойдись и ждать команду на проверку…

Строй в мановение ока развалился и перетек под редкие клочки тени под деревьями.

Киевское море оказалось всего лишь водохранилищем, но зато огромным. На узкой полоске грязного песка у берега грелись на солнце шлюпки. Серая речная вода упиралась в горизонт, доставая до самого неба, будто пыталась остудить его и одновременно спрятать дальний берег. Ленивая волна то выталкивала на берег желто-зеленые водоросли, то смывала их назад, не в силах проглотить столько еды.

‒ Товарищи абитуриенты, ‒ объявил вышедший из единственного здания базы Лыков, ‒ как шли в колонну по четыре, так и заходим на обследование…

‒ По шесть, ‒ поправил его низенький майор медслужбы в белой флотской рубашке, появившийся следом за Лыковым. ‒ Я потому и звонил вам в лагерь, чтобы первая партия была в сорок восемь человек. То есть ровно на восемь заходов по шесть человек и строго по моей команде, ‒ поднял он вверх коротенький указательный пальчик. ‒ После подъема давления в барокамере, товарищи абитуриенты, у вас заложит уши. Если кто-то из вас летал на самолетах, ему знакомо это ощущение. Для облегчения состояния вы должны сжать пальцами ноздри и сделать попытку выдоха через нос, не открывая рта…

Он был без фуражки и оттого выглядел почти гражданским и совсем не страшным. На его погончике с двумя красными просветами золотом отливала змея, пытавшаяся что-то выпить из кубка. Для усиления достоверности медицинского совета майор сжал пальчиками свои ноздри, покраснел и неожиданно закашлялся.

‒ Ну вот примерно так, ‒ сделал он вид, что не заметил хихиканье в задних шеренгах.

При поступлении в училище мы думали, что будем сдавать три экзамена. Оказалось, что их четыре. При этом четвертый нигде не фигурировал, и при всем желании никто из нас не нашел бы его итогов в архивах училища.

Этим экзаменом была барокамера.

Напомню, что мы поступали в военно-морское училище и вполне могли стать подводниками, а значит, требовалась особо прочная голова. Прочней, чем у танкистов или тем более у топографов или финансистов. Для определения этой прочности как раз и служила барокамера…

Первой шеренге майор был по плечо, и, когда они прошли мимо него, он еле успел отпрыгнуть к стене, став еще краснее, чем при демонстрации перекрытого выдоха через нос.

Через несколько минут обследования из первой шестерки был отбракован один, самый крупный. Он медвежьей походкой вывалился из здания, вырвал из ноздри окровавленный ватный тампон, швырнул его на песок к ногам Лыкова и рявкнул ему прямо в лицо:

‒ Да пошли вы со своим училищем!

Как-то сразу опавший ростом Лыков отступил в тень под дерево. Парень почти бегом вырвался через ворота с территории базы, свернул вправо в направлении лагеря и сразу исчез из виду. Лыков вздохнул как всплакнул и спросил у открытой нараспашку двери:

‒ Что с ним случилось?

‒ Повышенное давление. Слабые сосуды, ‒ голосом майора ответил полумрак здания. ‒ Следующая шестерка. Заходим по одному.

Когда дошла очередь до последней группы, а значит, и до меня, число не прошедших испытание барокамерой возросло до пяти.

В заход со мной попали светловолосый, черноволосый и трое из моей шеренги, но я их совсем не запомнил. Все вошедшие с удивлением смотрели на длинную металлическую бочку, на левом боку которой белели огромные глазищи манометров с висящими у черных нулей стрелками. Они выглядели часами, которые уже отсчитали свой век выгнанным после испытания.

Пятеро, пригнувшись, по очереди забрались в длинную металлическую бочку, прогрохотали по гулкому полу и присели справа на скамейку.

‒ Твое место у иллюминатора, ‒ устало сказал мне майор. ‒ Если что-то в барокамере пойдет нештатно, ну то есть случится что-то необычное, ты обязан сделать мне отмашку через иллюминатор, и мы сбросим давление. Понял?

‒ Да, ‒ только и выдавил из меня одно слово страх.

‒ Не да, а так точно. Привыкай к службе, ‒ грозно свел маленькие бровки майор и захлопнул за мной люк.

Я пристроился на краешек чего-то жесткого, похожего на стульчик, у окошка и посмотрел вправо. Там, прилипнув плечом к плечу, сидели пятеро и смотрели на меня так, словно сейчас я, а не Лыков был их командиром. Что-то щелкнуло, зашипело, и я перестал слышать. Сердце замолотило так, будто сдавливали его, а не голову. В виски уперлись чьи-то невидимые крепкие кулаки, потом голова загудела, обжатая уже не кулаками, а настоящими стальными обручами. Казалось, еще немного ‒ и она лопнет перезрелым арбузом. Обручи превратились в шлем. Толстый металлический шлем водолаза. Мне дико хотелось сжать пальцами ноздри, как учил майор медицинской службы, но для этого нужно было вскинуть руку, а в середине стекла, за иллюминатором, сверлили меня, не мигая, его зеленые глаза. Сердце готово было первым вырваться из этой металлической бочки, и я сглотнул, пытаясь хоть чем-то отвлечь его.

Неожиданно углом глаза я уловил, что справа, из общего салона, кто-то взмахнул рукой, а может, и не взмахнул, а мне только так хотелось, но я тут же приник к иллюминатору и качнул влево-вправо влажными пальцами. Майор по-змеиному сощурил глазенки и отступил в сторону.

Сначала слетел шлем, потом обручи, чуть позже кулаки и только после них стал возвращаться слух. Кремальера со скрежетом ушла вниз, и рывком распахнулся люк.

‒ Что случилось? ‒ испуганно спросил майор. ‒ Я всего четыре атмосферы дал.

‒ Махнули. Мне махнули. Оттуда, ‒ кивнул я назад, хотя совсем не был в этом уверен. Скорее всего, тревога была ложной.

В этот момент мне показалось, что на поступлении в училище можно ставить крест.

‒ Запишите фамилию! ‒ радостно выкрикнул майор.

‒ Мою? ‒ повернулся я влево.

Там за некрашеным деревянным столом сидела полная женщина примерно сорока лет в белом халате и в белой же шапочке на обесцвеченных перекисью водорода волосах. Перед ней лежал журнал, похожий на классный, в котором учителя выставляют оценки. По всему выходило, что сегодня я заработал двойку.

Майор шагнул мимо меня к светловолосому парню, попридержал его за локоть и, приподнявшись на цыпочки, осмотрел правую щеку.

‒ Лопнула перепонка. Для флота не годится. Запишите фамилию.

Я обернулся и увидел капельку крови, вытекшую из уха светловолосого парня. Он последним выбрался из бочки барокамеры и смотрел на всех таким взглядом, будто стоял перед расстрельной командой.

‒ Идейные все слабаки, ‒ почему-то именно мне сказал проходивший мимо черноволосый.

Я скорее вывалился, а не вышел из здания. Духота июльского полдня казалась свежее прохлады барокамеры. У деревянных ворот базы стоял почти полный строй. Ждали только нас пятерых.

Светловолосый парень с ватой в ухе проковылял к строю мимо меня, встал в свою шеренгу рядом с черноволосым, обернулся и мокрыми глазами посмотрел на Киевское море.

‒ А ты молодец, ‒ со всхлипом отхлебнул холодный чай из алюминиевой кружки вышедший после всех из здания майор.

Он прислонился спиной к дверному наличнику у входа и показал кружкой в сторону светловолосого:

‒ Еще пару атмосфер ‒ и он мог бы если не совсем оглохнуть, то значительно утратить слух. А так легкий надрыв. Затянется. Скажи ему, чтобы не страдал. Видимо, у него в детстве была какая-то баротравма. В жизни никогда не знаешь что хорошо, а что плохо. Часто бывает так, что то, что кажется плохим, потом приносит только хорошее…

 

Чайник марганцовки

 

Изнуряющая дневная жара в смеси с дикой ночной сыростью густого соснового бора и отсутствием горячей воды на кухне рождали в училищном лагере таких невиданных вирусов-мутантов, что отравления и поносы были такой же обыденностью, как рассвет и закат. Для многих поступивших обязательный курс под громким названием «Месяц молодого матроса перед приемом присяги» не прошел без свидания с санинструктором Ваней Дранчичем.

На синей офицерской рубашке Дранчича лежали погоны с отливающей золотом широкой латунной лычкой старшего сержанта медицинской службы. К тому времени армию и флот уже наводнили прапорщики и мичманы, и потому сверхсрочники выглядели динозаврами, уцелевшими после удара астероида.

Дранчич был худ, как Кощей Бессмертный, высок, как милиционер Дядя Степа, и груб, как герой Папанова из фильма «Берегись автомобиля». Он вел прием страдальцев у стола прямо под соснами рядом с медпунктом, но никого и никогда не впускал вовнутрь, словно скрывал там тех, кого не вылечил в предыдущие годы.

На утренней физзарядке я настолько увлекся выполнением упражнения «мельница», что содрал о бетон плаца кожу на сгибе безымянного пальца. Через пару суток на пальце образовался серый гнойничок размером с пуговку рубашки. Его окружало тонкое алое колечко, которое пульсировало в такт сердцу, явно намекая на то, что нет сейчас на теле места главнее этого.

Ноги сами принесли меня к столику Дранчича. Он привычно сидел за ним, будто никогда и никуда в жизни от него не уходил. Вековые сосны отражались в двух трехлитровых чайниках из нержавейки, стоящих на столе. Справа от них грелся под солнечным лучом видавший виды чемоданчик из фибры со ржавыми металлическими уголками. На верхней крышке чемоданчика красной изолентой был выклеен крест, а в правом верхнем углу скопирован знак с высоковольтного столба «Не влезай ‒ убьет». Презрительным взглядом Дранчич обмерил пришедших чуть раньше меня двух щупленьких остриженных под ноль парнишек и спросил:

‒ Шо?

‒ Я это… Кишки бурлят, ‒ покраснел тот, что был самым щуплым.

‒ Шо?

‒ Несет нас, ‒ вставил менее щуплый. ‒ С утра. Еще отчислят до присяги.

‒ На! ‒ острыми, как иглы, пальцами толкнул Дранчич один чайник самому щуплому, зачем-то подумал и толкнул второй менее щуплому.

‒ Что это? ‒ спросил кто-то из них, но я не понял кто.

‒ Шо-шо! Чайник с марганцовкой. Шоб выпили прямо из горлышка. По пол-литру выпили и сразу два пальца в рот. Отдохнули, и еще по пол-литру выпили, и снова два пальца в рот. Только не туточки, а там, в лесочке, ‒ кивком головы показал он между соснами.

Будущие лейтенанты, сгорбившись, понесли в глубь леса чайники.

‒ Далеко не отходите! ‒ бросил им в спину Дранчич. ‒ Один чайник у меня на той неделе уже уперли такие архаровцы.

Парочка свернула за кусты и исчезла, став частью леса. Парящие в недосягаемой вышине кроны сосен грустно нашептывали что-то под ветром, словно были недовольны ежедневным зрелищем у санчасти и завидовали соснам, выросшим далеко от этого места.

‒ Два пальца в рот! ‒ попытался пробить кусты своим криком Дранчич, повернулся ко мне, почему-то посмотрел на мой живот и отрывисто спросил:

‒ Шо?

‒ Вот, ‒ протянул я правую кисть, чуть приподняв безымянный палец.

‒ Шо ты тыкаешь на меня! ‒ обиженно сощурил сонные глаза Дранчич. ‒ Я не памятник, шоб на меня при жизни показывать.

‒ Загноилось. На сгибе.

‒ Та ты шо! ‒ чуть привстал с кресла с резными подручниками Дранчич и сразу оказался выше меня. ‒ Гнойник? Гнойник! ‒ с нескрываемой радостью произнес он и снова откинулся на барское сиденье. ‒ То бишь пурис по-латыни, ‒ сразу обозначил он свое врачебное превосходство надо мной.

За кустами наперебой блевали два будущих лейтенанта военно-морского флота. Сама жизнь готовила их к муторной корабельной качке.

‒ Дальше болячка не пойдет? ‒ показал я взглядом на красноту вокруг нагноения.

Дранчич положил две узкие коричневые кисти на чемоданчик, побарабанил пальчиками по фибре и довольно проворковал:

‒ А хорошо блюють, собаки! По очереди! Чайник марганцовки ‒ мое личное изобретение против всего кишечного, ‒ изобразил он на продолговатом выдубленном лице что-то похожее на наслаждение. ‒ Только никто за это мне государственную премию не даст. И даже лычку не добавит, ‒ скосил он черный, как слива, глаз на погон.

Палец с пуговкой гнойничка по-прежнему висел над столом и отвлекал Дранчича от мысли о старшинской лычке уже не поперек, а вдоль погона, что сразу добавляло рубликов десять к его окладу сверхсрочника. Он дернул головой, отгоняя то ли эти мысли, то ли наваливающийся послеобеденный сон, то ли видение моего пальца. Мысли и дремота на миг исчезли. Палец остался.

Приподняв крышку чемоданчика, Дранчич порыскал глазами по его содержимому, довольно крякнул, достал оттуда какой-то длинный и чрезвычайно тонкий металлический штопор и пояснил:

‒ Мое новое изобретение. Пружина для забора кала у страждущих. Одновременно и боротьба с запором, ‒ с особым удовольствием он произнес слово «боротьба», ‒ и отбор проб для анализа. Это, дружэ мой, наука, а не ваша болтология. Доработаю вещь и стану применять со следующего года.

Спрятав секретную пружинку, Дранчич старательно пошарил по внутренностям чемоданчика, вынул оттуда ножницы и зачем-то несколько раз разрезал ими воздух.

‒ Давай палец, ‒ потребовал он, но вместо этого сам охватил мою кисть своей коричневой лапищей, развернул ножницы и одной из их половинок, ставшей уже полноценным ножом, снес гнойник вместе с куском кожи.

‒ Больно же! ‒ не сдержал я крик и ощутил предательские слезы в углах глаз.

‒ Усе! ‒ довольно прожевали узкие бордовые губы Дранчича. ‒ Операция завершена. Без наркозу.

С довольным видом он протер ватой ножницы, изучил их на свет, будто не было у него ничего дороже этих ножниц, бережно уложил на дно чемоданчика и только потом протянул мне крошечную коричневую ватку.

‒ Йодом сам обработай… А вот и наши дрыстуны! ‒ обрадовался он скорее возвращению чайников на стол, чем приходу старых знакомых. ‒ Проблевались? Ну и добре. Топайте в свою роту. Дезинфекция произведена на требуемом уровне.

‒ А я? ‒ не удержал я вопрос. ‒ Мне тоже идти? ‒ снова протянул я ему палец. Капелька крови с него беззвучно упала на чемоданчик.

‒ От зараза! Ты ж так мое личное имущество в негодность приведешь! ‒ брезгливо смахнул он оставшимся кусочком ватки кровь с чемодана. ‒ Топай в роту. До свадьбы твоя вавка заживет. Целый день ко мне шляетесь и шляетесь. Надо, наверно, часы приема ввести. Как в поликлинике. А то разбаловались…

‒ Можно спросить, товарищ главный старшина? ‒ овеществились из вязкого лесного воздуха справа от стола два очередных курсанта.

Они оба были высокими, широкоплечими и оттого сразу закрыли от Дранчича лучи лечебного солнца. Санинструктор чуть отклонился, чтобы снова поймать на лицо приятный желтый свет, сощурил глаза и гаркнул:

‒ Шо?

‒ У меня голова после физо болит, ‒ сказал один из них. ‒ Мы километр сдавали.

‒ А у меня что-то здесь ноет, ‒ показал второй на правый бок. ‒ Тоже после километра. Еле в четыре минуты уложился. Ребята говорят, что это печень…

‒ Умные больно твои ребята. Может, они еще знают, где селезенка и желчный пузырь? ‒ пробурчал в нос Дранчич, достал со дна волшебного чемоданчика крохотную белую таблеточку, разломил ее пополам и протянул поровну обеим парням.

‒ Водой запьете, ‒ посоветовал он, вынул из бездонного чемоданчика пакет с сиреневой марганцовкой, всыпал понемногу в оба чайника и протянул их парням. ‒ А заодно зальете чайники водой и принесете мне. Чего стоите? Такси в нашем лесу не ездят. Хиляки какие-то пошли! За четыре минуты он километр пробегает! Я в свое время меньше трех тратил на эту ерунду.

‒ А если боль не пройдет? ‒ спросил здоровяк и показал на правый бок.

‒ Выполняйте приказ старшего по званию. Идите в роту. Рано вам еще помирать. С тобой тоже все, ‒ мрачно посверлили мою кисть его смоляные глаза. ‒ Чего еще ждешь? Здесь медали и грамоты не выдают.

‒ Спасибо, ‒ пробурчал я.

‒ Спасибо на хлеб не намажешь, ‒ попрекнул Дранчич то ли меня, то ли всех больных сразу и закрыл глаза. ‒ Дайте чуток подремать, пока новые поносники не прорезались…

Палец ломило от боли, но я не стал еще раз жаловаться. Ранка медленно затягивалась, и я вытянул руку вверх, как учили в детстве, чтобы быстрее остановилось кровотечение. Я уходил с чувством, что пару минут назад потерял что-то более важное, чем клочок кожи с пальца. И одновременно что-то нашел. Просто я еще не знал, когда и, главное, как это новое пригодится в жизни.

 

Этюд в серых тонах

 

В семнадцать лет все новое в жизни приходит чаще и запоминается легче.

Первый учебный час в училище остался в моей памяти таким ярким, будто звонок на него прозвенел только вчера. В девять утра в небольшой аудитории, где за столами хватило мест ровно на тридцать курсантов третьего взвода второй роты, повисла уважительная тишина. Вот-вот должно было начаться то, к чему мы стремились последние месяцы, на что были потрачены немалые силы и что просто не могло быть обыкновенным и будничным. Да уже необыкновенным было название предмета первой лекции ‒ ОТМП, основы тактики морской пехоты.

Тишина висела в комнате, вдавив двадцать девять фигур в стулья, и только замкомвзвода главный старшина Юра Свистунов стоял у первого ряда столов в ожидании преподавателя, чтобы зычно крикнуть: «Товарищи курсанты!» Тягучая минута растаяла в этой тишине, за ней бесследно скользнула вторая, потом погибла третья. Наглая толстая осенняя муха металась по кабинету, не в силах понять, почему ее никто не ловит. Описав очередную дугу, она тяжело приземлилась на первую парту, и в этот момент через распахнутую дверь влетела толстая коричневая кожаная папка, тяжело плюхнулась на стол и погребла под собой муху.

Свистунов не успел крикнуть поднимающую всех с мест команду. В аудиторию катнулась невысокая плотненькая фигурка в черной морпеховской куртке с погонами подполковника.

‒ Вот так атакует морская пехота! ‒ с пафосом актера провинциального театра выкрикнул преподаватель и показал пальцем на папку: ‒ И сразу захвачено побережье противника.

‒ Това… ‒ начал фразу расправивший богатырские плечи Свистунов.

‒ Отставить! ‒ оборвал его подполковник. ‒ Садись, старшина.

Приподняв папку, он брезгливо щелчком сбросил муху на пол и сказал то, от чего мы все сразу остолбенели:

‒ Поздравляю вас, товарищи курсанты, с поступлением в училище. Вы приехали жить и учиться в самый обреченный город Советского Союза. В двадцати восьми километрах к северу от Киева в районе Вышгорода располагается плотина гидроэлектростанции. После налета натовской авиации и разрушения двух ее пролетов вода Киевского водохранилища со страшной скоростью устремляется вниз по течению Днепра. Через двадцать шесть минут и двенадцать секунд над водной гладью, покрывшей все здания Киева, останется только Владимир с крестом…

Месяца через два в одно из первых увольнений я поднялся по Владимирскому спуску к памятнику, о котором говорил шебутной подполковник. Креститель Руси с невыразимой грустью в глазах смотрел на заднепровские дали, как будто тоже не мог понять, зачем Хрущев и Брежнев повесили над его городом дамоклов меч водохранилища. А может, он уже тогда знал, что севернее огромного скопища воды повесят еще более страшный меч ‒ Чернобыльскую атомную станцию. Князь просто стоял, отвернувшись от города, которого уже не мог понять.

Великий Петр Клодт отлил статую Владимира в своей санкт-петербургской мастерской для губернского города Киева по своему творческому ощущению. Он не мог видеть будущее, потому что оно еще не спустилось на землю. Он мог только предчувствовать, что в этом будущем плохого окажется не меньше, чем хорошего, и потому разлил столько грусти и одновременно смирения на бородатое лицо князя.

Я стоял у подножия статуи, смотрел на серый Днепр под серым осенним небом, на пешеходный мост, по которому зачем-то брели на пустой Труханов остров придавленные ветром редкие прохожие, и чем дольше я смотрел, тем отчетливее понимал, что подполковник ошибся. Я не увидел бурлящую массу воды, покрывающую город. Я увидел другое, но никому об этом не сказал, потому что к тому времени уже знал, что обрету не ту профессию, которая будет потом записана в моем дипломе об окончании училища.

Это было уже далеко не первое увольнение в город, но как-то так сложилось в тот год в Киеве, что осень выдалась тусклой, серой и какой-то беспросветной. Училище располагалось на Подоле, в низменной части города, где мрак и туман собирались наиболее плотно.

В первое увольнение я не поехал, как большинство наконец-то обретших свободу курсантов-первокурсников, на Крещатик, а решил обойти узкие улицы Подола. Я не знал, что район был преимущественно еврейским, но как-то постепенно почувствовал это по повторяющейся комбинации заведений с каждым пройденным кварталом ‒ часовая мастерская, парикмахерская, аптека, ателье, нотариальная контора. Единственный кинотеатр и пара гастрономов смотрелись чужими в этом скопище часовых мастерских, парикмахерских, аптек, ателье и юридических консультаций.

Мимо меня какой-то странной декорацией проплывали фасады домов девятнадцатого века с узкими окнами, с вычурной лепниной и выгнутой ковкой балконных ограждений, с бесчисленными водосливными трубами и протянутыми от дома к дому нитями проводов. Черные лужи заставляли внимательно обходить их, словно хотели отвлечь внимание от зданий, слышавших грохот карет по булыжной мостовой и строевые марши киевских юнкеров. В воздухе висел стойкий запах жареной картошки и наваристого борща, хотя ни одного кафе на этих серых улицах не было. Люди на верхних этажах жили своей привычной жизнью за окнами, деревянные рамы которых во всех домах без исключения были выкрашены однообразной краской свекольного цвета, и этим людям за одинаковыми окнами совершенно не было дела до одинокого курсанта первого курса в чужом скучном городе.

Я зашел в очередную встреченную мной пустую парикмахерскую, положил бушлат и бескозырку на стоящие у стены облезлые стулья времен Первой мировой войны и сел на среднее из трех кресел. Спина гудела от долгой ходьбы. Спина медленно избавлялась от усталости, благодарно становясь прежней. Из-за промасленной, в ярких пятнах хны и басмы занавески, явно отделяющей женский зал от мужского, ко мне по-лыжному прошаркал чрезвычайно высушенный старостью человечек в мятом синем халатике. На его округлой, в коричневых пятнах голове, на бровях и лице не было ни одного волосика. Он, прищурившись, посмотрел влажными глазками на мое отражение в зеркале и спросил у него:

‒ Шо ви имеете стричь?

‒ Снимите немного, ‒ ответил я его отражению в зеркале. ‒ Покороче, чем сейчас.

Застиранная до устойчивого серого цвета простыня легла мне на грудь. С болезненным покряхтыванием старичок, потратив не меньше минуты, завязал на затылке что-то похожее на узел, горестно вздохнул, плетями опустил руки и замер от усталости.

Из черного хриплого радиоприемника на стене диктор нудным голосом зачитывал официальное сообщение на украинском языке о полете очередных советских космонавтов на орбиту. Из женского зала из-за занавески ворвался к нам чей-то задорный молодой голос:

‒ Соломон Израилевич, шо они разлетались? Шо им там надо? Там же ничего нет.

Старичок еще раз простонал вздохом и ответил моему отражению в зеркале:

‒ Сёма, за такие деньги и ты бы полетел.

‒ Не полетел бы, ‒ ответил невидимый Сёма. ‒ Я такие же деньги в другом месте поимею.

‒ А я бы свою Софочку в космос отправил, ‒ на полном серьезе помечтал старичок. ‒ Может, не вернулась бы.

От лошадиного смеха в женском зале, кажется, закачалась занавеска.

Тоненькие карандашики пальцев старичка поелозили в ящике, вынули оттуда ножницы с пятном ржавчины и пластмассовую расческу без двух зубьев.

‒ Покороче так покороче, ‒ прожевали еще раз мою просьбу синие губы старичка. ‒ Хотя я бы на вашем месте, молодой человек, походил еще пару недель с такой прической.

‒ Не положено, ‒ повторил я слова старшины роты. ‒ Надо такой длины, чтобы пальцами волосы не захватывались.

Ножницы и расческа всплыли над моей головой, и я в ужасе заметил, что они дрожат с такой невероятной частотой, будто старичок наступил на оголенный электропровод. Опасность могла исходить только от ножниц, и я, не мигая, смотрел на их вибрацию. С такой скоростью могла махать крыльями только тропическая птичка колибри.

‒ Покороче так покороче, ‒ тихо-тихо повторил старичок, опустил к левому виску дрожащие ножницы, и они, перестав вибрировать, замерли и стали ровненько проходить вокруг моей головы, срезая по пути кончики волос.

Простуженный радиоприемник рассказывал на украинском языке про «працивныкив на ланах» да про «будивныцтво комунизму», а я вдруг ощутил вокруг себя странную пустоту. Ножницы щелкали, с безупречной точностью срезая лишние пару миллиметров, монотонно бубнило радио, сквозняк раскачивал пеструю штору, но это все было вне кокона, в котором я находился в эту минуту. В этом коконе было что-то мое, родное, перенесенное из далекого солнечного Донецка, где не было мрачного Подола, где никто и никогда не слушал радио на украинском языке и где никто не доживал до ста лет.

‒ У вас интересная голова, молодой человек, ‒ под неутомимое щелканье ножниц проник в кокон своим тусклым голосом старичок. ‒ Опыт моей жизни подсказывает мне, что вы таки станете начальником, но небольшим, потому что не умеете унижать людей. Впрочем, вы созданы вовсе не для этого…

‒ А для чего?

‒ Жизнь подскажет для чего, ‒ пальчиком сбросил он упавшие на левое ухо состриженные волосики.

‒ А сколько вам лет? ‒ не сдержался я.

‒ Столько не живут, ‒ вновь задрожавшими пальцами он опустил ножницы и расческу в ящик. ‒ С вас двадцать пять копеек, молодой человек. Желательно без сдачи. Положите на блюдечко, ‒ показал он синим подрагивающим пальчиком на раритет прошлого века с двуглавым орлом, стоящий под зеркалом, и зашаркал к занавеске в соседний зал.

‒ Спасибо, ‒ поблагодарил я его удаляющуюся сутулую спину.

Звякнули советские монеты об императорский фарфор. У двуглавого орла в центре блюдечка были почти стерты крылья и одна голова с короной, но когти все так же цепко удерживали золотые державу и скипетр. Два десюлика и рыжий пятак скрыли под собой императорскую красоту, и блюдечко сразу стало обыкновенным.

‒ Если у вас проблемы с часами, молодой человек, ‒ обернулся взявшийся дрожащей рукой за занавеску старичок, ‒ то смело обращайтесь к Арону Лифшицу с противоположного угла нашего дома. У вас они, кстати, отстают на две минуты и могут подвести при возвращении из увольнения. А если хотите шо-то улучшить в военной форме одежды, то проследуйте еще три дома по нашей стороне улицы и зайдите в мастерскую к Абраму Исааковичу и скажите, шо вы от Соломона Израилевича. Я уверяю, вам будет скидка, ‒ произнес он слово, которое я никогда прежде не слышал. ‒ Кстати, у вас довольно короткие и слишком узкие брюки. Курсанты вашего училища, насколько я знаю, носят очень широкие. Так было модно после войны. После Второй мировой. После Первой, насколько я помню, в моде были галифе. А после японской…

Он еще что-то говорил, но занавеска, за которой он исчез, украла остальные слова.

В кармане моих черных флотских брюк лежали четырнадцать рублей стипендии за два месяца, и я послушался его совета. В училище я вернулся от Абрама Исааковича с изумительными клешами. Как он это сделал, пока я сидел в трусах в примерочной, я так и не понял.

 

Слово адмирала

 

Бывший уссурийский суворовец Володя, почти двухметровый блондин, приехал в училище с кличкой Купа ‒ как у самого высокого героя фильма «Республика ШКИД». Гренадерский рост сделал его первым номером в первой шеренге роты и членом сборной роты по баскетболу. На лице Купы с вечно ироничной улыбкой странно смотрелись довольно печальные серые глаза. Он как будто бы знал что-то такое, что уже нельзя было изменить ни в себе, ни в других. Над ним больше всего подшучивали его друзья из суворовцев и нахимовцев, причем подшучивали чаще всего из-за его внушительного роста, но он как будто не замечал ни единой шутки, находясь в каком-то другом, недоступном им измерении.

На втором курсе на дежурстве по местам общественного пользования, а проще говоря, по туалетам учебного корпуса, которые он должен был периодически обходить и промывать шваброй во время занятий, Купа бритвенным лезвием вырезал из подошвы прогара, матросского ботинка, гербовую печать училища. В длинном и многословном названии альма-матер он пропустил всего одну букву из сорока шести, но кто их читает, эти длинные надписи на печатях по кругу. На герб у Купы уже не хватило терпения, поэтому зерен на пшеничных колосьях тоже оказалось меньше положенного, но все равно выглядело убедительно. Добыв одному ему известными путями чистые бланки увольнительных записок, чуть ли не главной ценности курсантской жизни, он нашлепал на них печать и стал продавать по рублю за штуку. Для тех, кто не жил в ту эпоху, напомню, что батон белого хлеба стоил двадцать пять копеек, мороженое пломбир ‒ девятнадцать, а банка сгущенки ‒ пятьдесят пять. Из нежелания подрывать моральные устои не стану называть цены на спиртные напитки и сигареты. Но если учесть, что стипендия в месяц на первом курсе равнялась семи рублям, а на четвертом ‒ шестнадцати и кормили нас вполне бесплатно и по-флотски достойно, то потратить рубль за глоток свободы могли многие. Особым спросом увольнительные пользовались у «женатиков» старших курсов. Курсантам нашей роты он раздавал драгоценные бумажные прямоугольники с печатью бесплатно.

Бизнес продолжался полгода, пока патруль не поймал в городе пьяного курсанта с липовой увольнительной. Несколько месяцев по всем ротам искали автора печати, но он был неуловим, пока кто-то не написал на него донос. Завертелось уже не раз обкатанное на других нарушителях училищной жизни и быта колесо отчисления.

После прилюдного клеймения позором перед строем батальона на плацу, исключения на партийном собрании из кандидатов в члены партии и вынесения всех возможных видов наказаний от имени ротного и от имени комбата Купу перед отправлением рядовым матросом на флот привели на последнюю воспитательно-назидательную беседу к контр-адмиралу, начальнику училища.

Высоченный Купа с поникшей головой терпеливо слушал в огромном кабинете с надраенными до блеска паркетными полами гневную речь памятником сидящего в кресле адмирала. В годы войны тот, по легенде, держал на своем матросском плече сходню, по которой спустился с катера на Малую землю Леонид Ильич Брежнев, поэтому портрет Брежнева, висящий на стене строго над ним, казался ангелом-хранителем. На самой высокой ноте адмиральской речи зазвонил телефон прямой связи со Щербицким, первым секретарем ЦК Компартии Украины и соответственно хозяином не только Киева, но и всей республики. Крепкие пальцы адмирала, которые вполне могли обхватить не только сходню с катера, но и что-то еще покрепче, рывком поднесли трубку к уху.

‒ Здравия желаю! Очень рад слышать! Есть. Понял. Уже готовы бумаги, ‒ мгновенно смягчилось его лицо. ‒ Двенадцать квартир? На Оболони? Огромная благодарность вам, Владимир Васильевич, от всего офицерского состава училища… Что? Доставить документы через полчаса на вашу подпись? Выполним. До свидания.

Беззвучно положив трубку, он встал из-за стола во весь свой тоже гренадерский рост, посмотрел сквозь Купу и стоящего рядом с ним вспотевшего ротного и крикнул голосом бывшего старшины торпедного катера в приоткрытую дверь:

‒ Дежурного по училищу ко мне!

Повернувшись к сейфу, он воткнул в прорезь ключ, провернул его и с хрустом сломал.

‒ Дежурный! ‒ не оборачиваясь, спиной почувствовал он, что дежурный уже стоит в кабинете, и добавил почему-то пересохшим горлом: ‒ Вызовите слесаря.

‒ Слесаря? ‒ глядя на чугунный огрызок в пудовом кулаке начальника, не сразу понял приказ худенький капитан 2 ранга с красными от бессонной ночи глазами. ‒ К большому сожалению, его смена уже закончилась, ‒ с поставленной мягкостью в голосе преподавателя военной педагогики ответил он. ‒ Он сдал ключи и будет только завтра…

‒ Срочно! ‒ рывком развернулся адмирал, словно одним этим хотел ускорить появление слесаря.

‒ Не надо никого искать, ‒ невозмутимо произнес Купа. ‒ Разрешите, товарищ адмирал, мне открыть сейф. Это займет не больше минуты. Только мне нужны отмычки. Они лежат в каптерке в моем чемодане.

На его длинной шее утонул и вверх-вниз рывком проехался кадык.

‒ Меньше минуты? ‒ уже с интересом посмотрел адмирал на самого наглого курсанта из всех виданных им за долгие годы службы.

‒ Максимум две, ‒ продолжил атаку Купа. ‒ Но у меня просьба, товарищ адмирал.

‒ Просьба? ‒ уже не знал чему удивляться начальник училища.

Он скользнул взглядом по выглаженной синей робе нарушителя, по карману на груди, с которого кто-то уже услужливо спорол белую полоску с обозначением курса, роты, взвода и порядкового номера курсанта в списке этого же взвода, по погончику с якорем, который еще не успели заменить на матросский с буквой «Ф», по берету со звездочкой, сжатому в его побелевшем кулаке, и отвернулся к предательски недоступному сейфу. Ему не хотелось больше продолжать разговор. Адмиралу на мгновение вообще почудилось, что ничего бы не произошло, если бы в кабинете не появился этот долговязый светловолосый нахал, который оказался ростом выше начальника училища, но он появился и сделал это не сам, а по приказу адмирала, а значит, и он тоже был виноват в происшествии со сломанным ключом.

‒ Какая просьба? ‒ немалым усилием усмирил он в себе гнев.

‒ Простая, ‒ невозмутимо ответил Купа. ‒ Если я открою сейф за минуту, то дайте слово, что не уволите меня из училища.

Ротный рядом с Купой был близок к потере сознания. Его лицо то краснело, то бледнело, хотя на самом деле хотело стать невидимым.

‒ Да ты наглец! ‒ не сдержался адмирал, но Купа вовремя промолчал. ‒ Ладно. Даю слово, ‒ чувствуя, что невозможно открыть такой сейф за минуту и он ничего не теряет со своим обещанием, ответил немного успокоившийся адмирал.

Минут через десять в кабинет прибежал дежурный по роте с чемоданом Купы. Он бережно положил его на краешек длинного совещательного стола, и капля пота из-под его бескозырки шлепнулась на потертую коричневую крышку. Купа рукой отстранил тяжело дышащего дежурного по роте в сторону, рукавом робы стер каплю, щелкнул обоими замками и открыл чемодан перед ошарашенным адмиралом и еще более ошарашенным командиром роты. Чемодан был доверху забит связками ключей и отмычек. Наметанным взглядом Купа скользнул по каким-то немыслимым крючкам, вилочкам, заточкам и просто ключам, взял нужный набор, шагнул к сейфу, воткнул в щель одну отмычку, потом вставил рядом вторую, поелозил ими по щели и после громкого щелчка повернулся к адмиралу:

‒ Сделано. Дальше сами открывайте. ‒ И отступил к окну.

Адмирал внезапно задрожавшей рукой распахнул дверцу, достал из глубины сейфа синюю папку и протянул ее дежурному по училищу:

‒ Бери мою «Волгу» и лично отвези Щербицкому в ЦК партии. Срочно. Он ждет.

‒ Сорок семь секунд, ‒ тихо сказал Купа, глядя почему-то на одинокий черный якорек внутри шитой золотом звездочки на погоне адмирала, а не в глаза.

‒ Что ‒ сорок семь? ‒ вскинул брови начальник училища.

‒ Я открывал сейф ровно сорок семь секунд. Я засек по вашим настольным часам. Это меньше минуты. Вы давали слово, товарищ адмирал, ‒ напомнил Купа.

‒ Давал? ‒ покомкал лоб глубокими морщинами начальник училища. ‒ Да, действительно давал. А мое слово крепкое.

В тишине, тяжким грузом повисшей в кабинете, он прошел к окну, посмотрел на отъезжающую «Волгу» с важными бумагами, вспомнил, как в конце войны один офицер из бригады торпедных катеров, где он служил, не сдержал слово и как плохо это закончилось, и, не оборачиваясь, приказал ротному:

‒ Курсанта… ‒ он так и не захотел назвать его фамилию, ‒ не отчислять. Максимальное наказание от моего лица. Из училища выпустить комсомольцем. Таким не место в партии…

‒ Есть! ‒ с облегчением крикнул ротный, который за эти полчаса сбросил пару килограммов.

‒ И еще… Этот чемодан отобрать и уничтожить… По акту…

Купа остался во взводе и вроде бы даже не расстроился оттого, что одна из его сокровенных тайн перестала быть таковой. В конце концов, все забывается. Забудется и это…

Адмирал сдержал свое слово. Купа был единственным комсомольцем из двухсот с лишним выпускавшихся в тот год лейтенантов-политработников и соответственно членов партии. Он долго служил в морской авиации на Тихоокеанском флоте, потом немного в тыловых частях на Балтийском, а когда на страну навалились мутные девяностые годы, уволился в запас в звании капитана 3 ранга. Через год после этого он уже был долларовым миллионером и хозяином мебельной фабрики. Все-таки коммерсантами не становятся. Ими рождаются. И лучше в свое время, а не на двадцать лет раньше.

 

Трамвай-предсказание

 

В семидесятые годы станции метро на Подоле не было. От училища наверх по Владимирскому спуску ходил оранжевый трамвай шестнадцатого маршрута, как раз и вывозивший большинство квумпарей в центр города.

Солнечным сентябрьским днем 1975 года на его жестких пластиковых сиденьях ехали в центр пять курсантов из третьего взвода второй роты: Валера, Саша, Игорь, Гена и я. Мы были в форме два, то есть в белых форменках и белых же бескозырках, на черных лентах которых горела золотом надпись «ВЫСШЕЕ ВОЕН. МОР. ПОЛИТ. УЧИЛИЩЕ», а на левом рукаве таким же золотом отливали три широкие птички, обозначающие год обучения. Мы совсем недавно стали старшим курсом, а с новой высоты мир виделся уже совсем иначе.

‒ Говорят, лет семь назад в этом трамвае возвращались из увольнения курсачи первого набора, мужики за тридцать, ‒ вспомнил недавно услышанную училищную легенду Валера, черноглазый и черноволосый уроженец юга Украины. ‒ И по пути поругались с теткой-кондуктором. Может, не захотели за билеты платить. Может, еще чего. Когда трамвай остановился на конечной остановке, они вылезли из него, обхватили с боков, на раз-два приподняли и поставили рядом с путями. Скандал был городского масштаба.

‒ Тогда ходил трамвай с деревянным корпусом, ‒ сказал высокий худощавый Саша и поправил вечно сползающие с носа очки в черной роговой оправе. ‒ Он гораздо меньше весил.

Саша так много читал и так много знал, что только от него одного во взводе ждали золотую медаль, но он зачем-то получил проходную четверку по истории СССР и при этом даже не расстроился, чего нельзя было сказать о командире роты. Из нашей пятерки он один носил гордое звание старшего курсанта, полученное за отличную учебу, и его погончик под якорьком украшала узенькая золотая полоска.

‒ Дался вам этот трамвай! ‒ пробасил Игорек и всей своей богатырской грудью развернулся к нам с Валерой. ‒ Видели, вчера было построение четвертого курса? А знаете из-за чего?

‒ Наверное, ЧП. Просто так весь курс не строят, ‒ глядя в грязное окно, тихо ответил сидящий за нами самый скромный курсант взвода Гена.

‒ Это не ЧП. Это сюжет фильма, ‒ чувствуя, что никто не в курсе свежей новости, заважничал Игорек. ‒ У них чудак на одно число в начале августа подал документы в загсы разных районов на две свадьбы, а сам укатил в отпуск. Почти одновременно на КПП училища приехали две свадебные процессии на «Волгах». Невесты в белых платьях, цветы, куклы на бамперах и все такое. Когда выяснилось, что жених один и тот же, да еще и уехал в отпуск, они готовы были КПП разнести.

‒ Отчислили? ‒ я сразу по сюжету фильма определил его конец.

‒ Комбат пообещал. Перед строем. Значит, точно выгонят. А чудак ничего и не теряет. Три курса обучения зачтут за три года флотской службы, и здравствуй, гражданская жизнь.

‒ Если он решил уйти, зачем такая сложная операция? ‒ так и не понял я этого четверокурсника. ‒ Зачем девушкам жизнь портил?

По левому борту трамвая вниз проплывал щит с рекламным призывом «Отдыхайте на курортах Болгарии по путевкам бюро международного молодежного туризма «Спутник». На плохом цветном фото был запечатлен какой-то пляж, скорее всего, крымский, а над ним висела эмблема «Спутника» ‒ земной шар, опоясанный кольцом, как у планеты Сатурн.

‒ А интересно, наверно, по миру путешествовать, ‒ не сдержался от вида рекламы Саша.

‒ После третьего курса начнем путешествовать, ‒ заметил Валера. ‒ Хорошо бы капстрана досталась…

‒ Визит на корабле ‒ это не то. Вот самому бы, ‒ задумчиво поправил очки Саша.

Еще до поступления мы знали, что в военно-морском училище после третьего курса мы должны совершить поход на корабле с пересечением либо нулевого меридиана, либо экватора с обязательным заходом в иностранный порт. Два года назад ребятам повезло с Копенгагеном, в прошлом был всего лишь Росток в ГДР.

‒ А мне Подмосковье нравится, ‒ не к месту добавил бывший житель Серпухова Гена. ‒ У нас такая Ока красивая…

‒ Какой же этот трамвай медленный! ‒ возмутился Игорек.

Все знали, что он едет к невесте, а в таком случае любой транспорт выглядит черепахой.

‒ Да нормально едем, ‒ не согласился с ним Саша, у которого невесты в Киеве не было, потому что он к этому даже не стремился. ‒ Вот Григ на развод наряда быстро приехал.

Все почти одновременно улыбнулись. Григом звали щупленького черноусого капитана 2 ранга Григорьева с кафедры ТУЖЭК ‒ теории устройства, живучести и электрооборудования корабля. До училища он служил механиком на одной из первых атомных подводных лодок и на каждой лекции рассказывал, что от его дыхания зашкаливали дозиметры.

На прошлой неделе он заступал дежурным по училищу и ехал на службу по круто уходящему к Подолу Андреевскому спуску. Примерно на середине улицы, у дома, где жил когда-то врач и будущий писатель Михаил Булгаков, у его «двадцать первой» «Волги» отказали тормоза. Григу повезло, что в те минуты на Андреевском не было ни одной машины, а пешеходы оказались перспективными матадорами, ловко уворачивающимися от разъяренного быка. В итоге он пронесся с набором скорости по брусчатке, кое-где склеенной асфальтом, пролетел Красную площадь, снес металлические ворота училища и остановился на плацу прямо перед строем развода. Больше сотни человек с единым чувством удивления смотрели на разлетевшиеся по плацу зеленые створки ворот училища, на снежно-белую «Волгу» со слегка оцарапанным передком, дверь которой пытался выдавить плечом водитель. Заступающий помощник дежурного капитан 2 ранга с кафедры партийно-политической работы с испугу закричал: «Смирно!» ‒ и строевым шагом начал рубить к вылезающему из машины Григорьеву. Тот, покачиваясь, мутными глазами обвел строй караульных с автоматами, дневальных со штык-ножами, своего будущего помощника и на весь плац заорал: «Да пошел ты на хрен со своим разводом!»

‒ А интересно, тогда в училище качалка была? ‒ непонятно кого спросил Валера. ‒ Трамвай даже с деревянным корпусом ‒ это приличная масса. Одни колеса сколько весят!

Валера любую свободную минуту тратил на тренажерный зал в подвале. У него была мечта прокачаться до рельефности культуриста, но судьба даровала ему совершенно не подходящие для этого мышцы.

Из пятерки трамвайных попутчиков он был самым старшим и единственным, поступившим со службы, но дружил он почему-то только с нами, бывшими школьниками. За первый год учебы наш взвод распался на несколько групп ‒ то ли по интересам, то ли по симпатиям, то ли по какой-то еще не видимой нами мистической сущности. Одних свел воедино высокий рост и любовь к баскетболу, других ‒ музыка, сплотившая их в ротный джаз-банд, третьи сошлись по возрасту и схожим воспоминаниям о срочной службе, а бывшие суворовцы и нахимовцы с приезда держались вместе, будто боялись, что наверху что-то там передумают и их отправят в другие училища.

Самым высоким из нас был Саша, но ни баскетбол, ни какой-либо другой вид спорта его не интересовал. Во время танцев в училищном клубе он всегда наступал партнерше на ногу и всегда громче всех пел строевую песню на смотрах. Он был одержим философией и потому без труда выиграл училищный конкурс на лучшую научную работу. Она не без претензий на диссертацию называлась «Практика ‒ критерий истины». Кроме того он имел лучшие конспекты первоисточников, выполненные шариковыми ручками трех цветов ‒ синего, красного и зеленого.

Его лучшим другом был Гена, самый исполнительный человек из всех, кого я встречал. Он все делал так тихо и неброско, но качественно, что командирам всегда было непонятно, когда и, главное, как он это сделал.

Игорек, который в эти минуты больше всего стремился к своей невесте, был очень скромным и совершенно неконфликтным парнем. На втором курсе к нему прилипла кличка Боксер, хотя он никогда не занимался этим агрессивным видом спорта. Просто в училище страсть как любили разные соревнования: по кроссовому бегу, по борьбе, по баскетболу, по футболу, по боксу, наконец.

Каждая рота на чемпионат по боксу выставляла по одному представителю в весовую категорию, а поскольку рот было восемь, то и соревнования начинались с четвертьфиналов и проводились за один воскресный день. По странному стечению обстоятельств в категории первого тяжелого веса, то есть до девяноста одного килограмма, во всей роте оказался только плотный, крепко скроенный Игорек. Безо всякого желания, а только по приказу командира роты он надел боксерские перчатки, вышел на ринг, и тут выяснилось, что в какой-то роте не нашлось ни одного курсанта нужного веса. Без боя он вышел в полуфинал. Там его соперник оказался с рассеченной бровью и жутким сине-зеленым фингалом после выигранного с трудом четвертьфинала. Судья долго изучал сочащуюся кровью бровь, вызвал врача на ринг, и тот запретил сопернику Игорька боксировать. Так он вышел в финал.

В противоположном углу ринга сидел мужик с навечно сплющенным носом и двумя окаменевшими бровями-шрамами ‒ мастер спорта по боксу, чемпион то ли Туркестанского, то ли Среднеазиатского округа, который только из-за этого звания и был зачислен в училище. Почти вся рота пришла смотреть на то, сколько продержится Игорек. Он продержался целую секунду. Как только рука судьи взлетела над схваткой, правая перчатка мастера спорта вмялась снизу в челюсть Игорька и он рухнул без сознания, к тому же очень громко ударившись затылком о настил из фанеры. Бой был остановлен, бедолагу долго отливали водой и снова включили в реальность только нашатырным спиртом. Когда он наконец смог переставлять ноги, его под руки поставили на пьедестал. Там Игорек получил грамоту с гербовой печатью училища за честно занятое второе место и кличку Боксер. Завоеванные им очки вкупе с двумя победами в других весовых категориях позволили роте выиграть училищное первенство.

‒ Лучше бы здесь автобус пустили, ‒ бросил Игорек взгляд на часы. ‒ А так точно опоздаю. Надо было в роту не возвращаться.

Дело в том, что на построение перед увольнением на спальную территорию неожиданно пришел дежурный по училищу вместе с начальником строевого отдела. Курсанты дружно надели брюки с уставной шириной внизу, после проверки и выдачи увольнительных строем прошли в город мимо дежурного и начальника строевого отдела, немного постояли за углом в ожидании, когда эта парочка уйдет на учебную территорию, вернулись в роту и переоделись в истинно флотские клёши.

Трамвай упрямо вез вверх нашу дружную пятерку. Серой рекой текла справа от нас брусчатка времен империи, а за ней крутой штормовой волной уходил ввысь зеленый холм. На его вершине спиной к городу стоял бронзовый Владимир, но отсюда, снизу, он был не виден.

‒ А чей сегодня патруль? ‒ как всегда, неожиданно спросил Гена. Он чаще других задавал вопросы, на которые ни у кого не было ответа.

‒ Вчера, говорят, летуны были, ‒ вспомнил разговор в качалке Валера.

‒ Неужели краснопогонники? ‒ напрягся Игорек, которому для встречи с невестой требовалось пересечь несколько пристрелянных патрулями точек.

‒ Вряд ли, ‒ по-научному оперся на теорию вероятности Саша.

По неизвестно с каких времен сложившемуся негласному соглашению патрули нашего училища, летчиков, связистов и квиртовцев, будущих инженеров-радиотехников, нещадно ловили и записывали в ведомости нарушений танкистов, ракетчиков и краснопогонников, то есть курсантов общевойскового командного, а те соответственно ‒ моряков, летчиков и примкнувших к ним связистов и квиртовцев. Утонченная интеллигенция против грубой мужской силы.

‒ А если и вправду краснопогонники? ‒ спросил Игорек сам себя, быстро выстраивая в голове обходной маршрут к любимой.

Курсанты-общевойсковики были самыми беспощадными, но их тоже ловили с не меньшей пролетарской беспощадностью.

‒ Ё-моё! ‒ теперь уже я начал разговор с самим собой.

‒ Что случилось? ‒ напрягся Валера.

‒ А вот что! ‒ развернул я перед ним военный билет. ‒ Увольнительная в уставных брюках осталась. Я десантируюсь.

‒ Вместе выходим? ‒ спросил Валера, с которым мы традиционно начинали увольнение с пары кусков киевского торта в кафешке на втором этаже выгнутого здания на Крещатике.

‒ Я сам. Жди меня в кафе.

На первой же остановке я перебежал во встречный трамвай, который сразу за моей спиной с хрустом задвинул створки двери, звякнул чем-то странным в своем оранжевом теле и пополз на Подол. Я сел на нагретое солнцем сиденье, положил бескозырку на колени и только после этого заметил через окошко патруль общевойскового училища, который неспешно, но по-пехотному в ногу шел к покинутой мной остановке.

Тогда я думал, что еду за увольнительной запиской, а сейчас мне все больше кажется, что на самом деле я менял будущее. Или настоящее меняло мое будущее. Менее чем через два года четыре моих друга уедут служить на Дальний Восток, а меня направят на Черноморский флот, потому что только там окажется место в газете. Через пять лет разберут рельсы, и по Владимирскому спуску, как и мечтал Игорек, больше не будет ползать самый медленный трамвай в мире. Через двадцать три года Саша станет работать в турбизнесе и объездит весь мир. А Гена после службы вернется в родной Серпухов и будет прекрасно жить в отстроенном своими руками имении в десяти минутах езды от красивой русской реки Оки. К сожалению, Игорек и Валера погибнут совсем молодыми, и я так и не успею сказать им, какими замечательными друзьями они были.

 

Звездный атлас

 

Обязательный для военно-морского училища дальний поход после третьего курса нам выпал по маршруту Полярный‒Севастополь с заходом в алжирский порт Аннаба. Трое суток на ленивом поезде мы добирались от Киева до Мурманска, изрядно покормив по пути курсантской кровушкой жадных карельских комаров.

Нашим домом на месяц стала плавбаза «Федор Видяев». Она имела такие же сто сорок метров в длину и семнадцать в ширину, как ракетный крейсер «Варяг», но во всем остальном была просто-напросто огромным плавающим складом, доверху нагруженным едой и красным вином для кораблей и подводных лодок в Средиземном море.

Мы долго ползли по заполярным широтам, обдирая низкое северное небо обеими мачтами, долго штормовали у Норвегии, и я совершенно искренне жалел людей, живущих в начале августа за липкими снежными зарядами в крошечных домиках на скалах, мимо которых проходила плавбаза. А на пятый день похода нам сделали укол-прививку в спину от целого коктейля африканских болезней, и я сразу забыл про домики. Двести курсантов с лишним в едином порыве слегли в койки с температурой под сорок. Я стоял в тот день дневальным по кубрику и до сих пор помню ощущение онемевшей и существующей отдельно от меня раскаленной спины.

Как только температура упала к норме, начались ночные занятия по мореходной астрономии. Среди плотных облаков над Атлантикой мы по очереди пытались отыскать робкие северные звездочки, чтобы по ним определить точное место плавбазы.

Учеба по мореходной астрономии была выстроена довольно странно. Весь год на втором курсе мы изучали звездный атлас и теорию с километровыми формулами вычисления места корабля в море по двум или трем засечкам высоты солнца, луны или звезды над уровнем горизонта, сдавали мучительный экзамен, а в самом начале похода узнали, что предстоит сдать еще и зачет по мореходной астрономии, хотя после экзамена прошел год и многое забылось. Успокаивало одно: зачет ‒ это не борьба за пятерки и четверки, а просто корявая преподавательская роспись в зачетной книжке.

А мне с первых таких занятий в море понравилось отыскивать среди ночных облаков слабенький огонек звездочки где-нибудь у Шотландии и пытаться определить ее по атласу. Если она была опознана правильно, то сделать пару замеров высоты над уровнем горизонта и определить место корабля оказывалось совсем несложно. А иногда звезда позволяла сделать только один замер и стыдливо пряталась за облаками. Тогда все начиналось сначала.

В один из таких неудачных замеров я поймал на себе ироничный взгляд преподавателя капитана 1 ранга Больбача. Мы стояли на юте плавбазы у вынесенной из кубрика металлической скамейки, которая на флотском жаргоне почему-то звалась баночкой. Почти вся она была укрыта мореходными таблицами и тетрадями для вычислений. Все это бумажное царство было придавлено четырьмя секстанами, приборами, похожими на снайперский прицел, привинченный к стальному полукругу. Уголки тетрадей шуршали под ветром, будто звали ушедших в кубрик курсантов.

‒ А ты спать не хочешь? ‒ спросил Больбач и посмотрел на безнадежное небо. ‒ Вряд ли распогодится. Перенесем занятия на завтра. Уже четвертый час ночи.

‒ Я еще подожду, ‒ ответил я.

‒ Если я не ошибаюсь, ты ‒ старший приборщик нашей кафедры, ‒ вопросительно сощурил он глаза.

‒ Да. Точнее, был старшим.

После похода мы становились выпускным курсом, а значит, получали кучу привилегий: не занимались приборкой территории и кафедр, не несли наряд по кухне и не заступали в караул. Я уже не помню, как и, главное, почему стал на третьем курсе старшим приборщиком кафедры кораблевождения. Может, сам выбрал эту, скажем так, командную должность. В подчинении у меня были первокурсники, которые, собственно, и убирали кабинеты после занятий. Они многого не знали, многого не понимали, а может, делали вид, что не понимают, и зачастую только мой личный пример мог настроить их на работу.

Кабинетов у кафедры было больше всего в училище. В некоторых из них имитировались штурманские рубки кораблей. Над длинными прокладочными столами висели приборы, показывающие скорость хода корабля и направление движения. В часы практических занятий мы склонялись над штурманскими картами и, снимая данные с приборов, вели свои эсминцы, крейсера и тральщики по бумажным морям. Списать было невозможно, потому что каждому давались свои показания приборов и свое море с разными течениями, разными погодными условиями, разными сложностями по своим и международным водам. Параллельная штурманская линейка и карандаш стали нашей судьбой на все четыре года. Так уж странно было устроено единственное в стране высшее военно-морское политическое училище, что на предмет ППР, или партийно-политическую работу, отводилось не больше пяти процентов учебного времени, а на кораблевождение и сопровождающие его предметы ‒ почти пятьдесят.

‒ Отдыхайте, ‒ предложил я Больбачу. ‒ Я еще немного подожду звезду.

‒ А ты с характером, ‒ то ли упрекнул, то ли восхитился Больбач. ‒ Из тебя бы вышел хороший штурман. Но для этого нужно было не сюда поступать.

‒ У нас в дипломе будет записано «штурман ВМФ−политработник».

‒ А ты сам диплом у кого-нибудь видел?

‒ Нет, ‒ честно признался я.

‒ В том-то и дело. Там будет написана специальность «военно-политическая штурманская ВМФ». Заметь, профессия штурмана на втором месте. Как бы прицепом к основной, политработника. Никто из вас и ни при каких обстоятельствах в офицерских званиях не будет нести штурманские вахты. Ну если только не грянет большая-пребольшая война и погибнет много штатных штурманов. Но я в это не верю.

Сырой английский ветер рванул конспекты за уголки и сбросил с них один секстан. Я успел поймать его у края стола, но порыв унес чей-то конспект. Он по-птичьи хлопал листиками и взмывал все выше и выше, пока не исчез из виду.

‒ Натовцы найдут ‒ долго будут голову ломать, что за секреты, ‒ пошутил Больбач. ‒ Не твой улетел?

‒ Нет.

На Больбаче была настоящая североморская подводницкая канадка с меховым капюшоном на молнии. Пилотка на его седой голове держалась под ветром лучше, чем тоненький синий беретик на моей голове. Ночной холод лез под бушлат, гнал в кубрик, но меня грел изнутри древний азарт охотника, от которого уходила дичь. Я не мог оказаться слабее и глупее дичи, я не мог упустить ее.

‒ Три сорок две, ‒ по-штурмански объявил точное местное время со своих часов Больбач и опустил руку. ‒ Я пойду посплю. Не забудь здесь учебники и секстаны.

Я смотрел на его удаляющуюся сутулую спину и понимал, что человек, проплававший более двадцати лет штурманом на кораблях и подводных лодках Северного флота, страдает от того, что учит тому, что никому не пригодится в жизни.

Звезда появилась только через сорок минут. Невидимые руки раздвинули толстые облака, и в серой прогалине блеснула робкая желтая точка. С чувством тревоги, что звезда может исчезнуть, я схватил учебник, чтобы по карте Северного полушария определить хотя бы приблизительно созвездие, но тут прямо над ней строго по направлению на север блеснула еще одна звездочка, и я без учебника понял: это проявилась Дубхе, альфа Большой Медведицы, а ниже ее, чуть опередив сестру появлением, находился Мерак, бетта того же созвездия.

Обычно мы снимали высоту парами, но в ту ночь второго охотника не было. Я в одиночку находил через мутные стекла секстана звезду, замерял ее высоту, сам записывал цифры в блокнот вместе со временем засечки, сам считал сверху вниз длинную, как змея, формулу, а потом бежал в рубку, где сонный штурман по приборам отмечал наше место на карте в это же время, и я с бьющимся где-то у горла сердцем отмечал, что ошибся всего на десяток метров.

В Средиземном море таких мук уже не было. Звезды висели над головой намертво вбитыми в синюю доску шляпками гвоздей. Это был распечатанный в огромном размере атлас созвездий. Мне почему-то больше всего понравился Орион. В нем читалась буква «Х», первая буква моей фамилии. А еще у Ориона были очень красивые имена звезд ‒ Бетельгейзе, Беллатрикс, Ригель, Альнитак. Чаще всего я замерял высоту Бетельгейзе, левую верхнюю точку на букве «Х». Я так к ней привык, что испытал какую-то щемящую тоску, когда на траверзе Бастии, городка на восточном берегу Корсики, ко мне подошел Больбач и как-то буднично приказал:

‒ Раз ты пока еще старший приборщик кафедры, то пройдись по кубрикам, собери учебники и секстаны и передай командиру роты. Я всем поставил зачет. Надеюсь, вы теперь иначе будете смотреть на звезды.

На нем была ярко-синяя тропическая куртка со сломанными погонами и кепка с длинным козырьком. Такую форму выдали в Средиземном всем офицерам, а мы остались в своей всепогодной курсантской робе.

‒ Многие явно не заработали зачет, а ставить все равно пришлось, ‒ еще больше грусти добавил он в голос. ‒ Я смотрю, гуляют французские итальянцы, ‒ кивнул он на берег.

Над Бастией расцветал желто-красными кустами салют. На родине Наполеона явно грохотал какой-то праздник, но все это происходило как будто за шторой, скрывшей все звуки, происходило в другой жизни, которая никак, ни единой точечкой не соприкасалась с нашей и которая таяла за кормой, не вызывая ни капли жалости от прощания с ней.

Больбач враскачку, как моряк, проплававший многие годы по зыбкому океану, ушел в свою каюту, а мне совершенно не хотелось спать.

Я поднял взгляд на небо и вдруг вспомнил ощущение из детства. В южном донецком небе летом звезды тоже висели густо, и я частенько по вечерам смотрел на них. И чем дольше я смотрел, тем сильнее испытывал щемящую тоску в груди, словно все эти звезды и все это небо были неотторжимой частью меня и я не знал, как восполнить эту временную потерю.

Потом была Аннаба, арабский город с французской архитектурой, тихие Дарданеллы и шумный Босфор, потом был белоснежный Севастополь и праздник отпуска. Звезды забылись и перестали тревожить. Приходилось больше смотреть под ноги, чем вверх.

Грустный преподаватель мореходной астрономии оказался прав. Никто из нас не стал штурманом, но во время уже офицерских вахт по кораблю многим пригодился опыт того похода.

Не знаю почему, но единственный учебник, который я увез с собой из училища, был учебником по мореходной астрономии. Наверное, я очень хотел, чтобы не только звезды остались со мной навсегда, но и то чувство слитности с ними, которое я испытывал в детстве и которое на миг мелькнуло в Средиземном море на траверзе праздничного города Бастии.

 

Немного о любви

 

Первое сентября. Восемь сорок пять утра. На плацу училища построены все восемь рот. Задержавшееся летнее солнце удивленно скользит по загорелым после отпуска лицам, по медвежьей фигуре первого заместителя начальника училища в центре плаца, нервно переминающегося с ноги на ногу в ожидании выхода адмирала. Святой ритуал развода на первое занятие в году затягивается на минуту, на вторую. Большинство взглядов ‒ на двери контрольно-пропускного пункта, потому что именно оттуда кратчайшим путем из своего кабинета должен выйти контр-адмирал, начальник училища. От тишины можно потерять слух.

Красная створка двери медленно начинает движение наружу. Первый заместитель начальника училища становится еще выше ростом. Он готов рыком бывшего командира крейсера раздвинуть стены учебных корпусов.

Дверь открывается почти наполовину, и в появившуюся щель впархивает на ступеньки девочка в белой полупрозрачной блузочке и черной мини-юбочке длиной не больше двадцати пяти сантиметров. Ей семнадцать лет, она идет на первый в своей жизни рабочий день лаборанткой на кафедру технических средств кораблевождения. Она цокает по вымытому до блеска плацу туфельками на шпильках, а всем чудится, что она плывет по воздуху и вот-вот растворится в нем.

Несколько тысяч глаз неотрывно запоминают ее загорелые точеные ножки, ее выпрямленную, как у курсанта первого года, спинку, спелую пшеничную косу, ее маленькие розовые ушки и зеленую сумочку на плече. Всем хочется, чтобы она шла вечно.

С гордо задранным подбородочком она пересекает весь плац и поднимается по ступенькам главного учебного корпуса. Все благодарно провожают ее взглядом, даже первый заместитель начальника училища, как-то заметно помолодевший за эти секунды. А в это время тихо открывается дверь контрольно-пропускного пункта и на плац выходит адмирал, начальник училища. Он обводит настороженным взглядом синий курсантский строй, натыкается на черную спину в тужурке своего первого заместителя и делает к нему еще три шага. Ничего не происходит. Семибалльный шторм из чувств проносится по лицу адмирала. Все, к чему его готовила жизнь, оказывается иным, совершенно выпадающим из отшлифованного уставами порядка.

Адмирал делает еще два шага, и в этот момент из-за черной скалы его зама вправо выплывает чудное видение в мини-юбке. Оно цокает шпильками по бетонным ступеням, совершенно не обращая внимания на свою фантастическую популярность.

Адмирал, уже заметно успокоившись, подходит к заму, и тот, все-таки уловив чей-то сигнал из строя, на одном каблуке разворачивается к начальнику, вскидывает седую голову с белой фуражкой размером с колесо «Жигулей» и выпрямляет у всех курсантов и офицеров коленки криком:

‒ Училище, смирно!

Такого громового раската никто не слышал ни до, ни после этого дня. А лаборантка менее чем через год вышла замуж за выпускника и уехала с ним на Северный флот. Ее избранник всю жизнь гордился тем, что смог влюбить в себя девушку, в которую целых тридцать пять секунд было влюблено все училище…

Аннаба, порт в Алжире. Август. Уже утром воздух плавится и зыбко качается от жары. Плавбаза «Федор Видяев», на которой мы проходим морскую практику, третьи сутки стоит у причала лагом, то есть бортом. Витя, курсант из нашей роты, штангист, культурист и вообще красавец в сплошных рельефных мышцах, в одних плавках на баке отжимает штангу. Вскинет, опустит на грудь, подумает что-то свое, культуристское, и снова вскидывает. К нему подходит парень из нашей роты и тихо-тихо говорит:

‒ Витя, а за тобой уже третий день следит девушка вон с того балкона.

Дома на набережной ‒ французские по архитектуре, богатые, с балконами из кованого чугуна, с тканевыми навесами от солнца. Они кажутся игрушечными. Французы строили их на века для себя, но в итоге они достались арабам.

Витя опускает штангу на палубу, находит взглядом девушку на балконе и машет ей. Та почти мгновенно в ответ машет Вите. То ли дружба народов, то ли и вправду любовь с первого взгляда.

‒ А она ничего, ‒ добавляет Вите наблюдательный однокурсник. ‒ Я ее в бинокль рассмотрел. Наша ровесница. Глаза черные, как смола, мордашка симпатичная, курчавые волосы и зеленый лак на ногтях.

‒ Зеленый? ‒ удивляется Витя.

‒ А что ты хотел? Зеленый ‒ цвет ислама, а мы стоим в арабской стране вообще-то.

На следующее утро Витя снова тренируется и снова машет девушке. Она тоже вскидывает руку, но на балкон неожиданно врывается лысый мужчина, что-то кричит, показывая на русский корабль, и грубо заталкивает девушку в квартиру.

Оставшиеся три дня Витя качается как-то нехотя, с надеждой поглядывая на балкон. Наверное, он мог бы пойти в город и найти эту девушку, но его единственный выход на берег в иностранный порт в составе пятерки со старшим офицером уже использован, и он может смотреть на заграницу только с борта плавбазы. Даже на причал он не может спуститься по трапу. Причал – заграничная территория. Советские законы суровы.

В день ухода из Аннабы, когда плавбаза, медленно отвалив носом от причала, начала разворот к морю, Витя пришел на свое привычное место на носу. На нем были синяя курсантская роба и берет. Штангу с вечера перетащили в кубрик. Никто бы не разрешил ему качаться на ходу корабля. Он долго и тоскливо смотрел на берег и уже хотел уходить, как вдруг на балкон выбежала девушка и, подпрыгнув, замахала ему. На ней было красное платье, скорее всего, она очень хотела, чтобы он ее заметил. Витя тоже подпрыгнул и тоже замахал. Так они и махали, пока плавбаза не вышла из гавани.

Трое суток после ухода из Аннабы Витя плохо ел и не качался. На четвертые сутки мы подошли к точке стоянки у Крита, бросили якорь и начали перегружать привезенные в трюмах ящики и мешки с разнообразными продуктами флотского питания на собравшиеся там же корабли эскадры, и Витя попросил вытащить штангу на палубу. Все хорошее и плохое однажды заканчивается. Так закончилась и эта история…

Вечером по воскресеньям в училищном спортзале проводили танцы. Девушки проявляли чудеса героизма, пытаясь без пригласительных билетов прорваться через вахту контрольно-пропускного пункта в огромный зал, где их ждал неслыханный выбор парней в курсантской форме с якорями на погонах.

Невысокий Владик, первокурсник и отличник, тоже пришел в спортзал в поисках своей судьбы, а может быть, и счастья. Он пригласил на медленный танец черноглазую и розовощекую девушку, и его даже не смутило, что она оказалась чуть выше его ростом. Он держал ее за талию, дышал ее запахом, слегка разбавленным дешевыми духами, и понемногу сходил с ума. Потом, как полагалось в те исчезнувшие времена, последовал быстрый танец, за ним ‒ белый, и он чуть не задохнулся от счастья, когда девушка пригласила именно его в пару. После танцев он проводил ее до дома. Они долго сидели на скамейке у обшарпанной пятиэтажки, о чем-то говорили, но он слышал только гулкие удары своего сердца в ушах. Перед расставанием он обнял ее и неумело поцеловал в напудренную щеку.

Неделю Владик ходил пьяным от счастья, а в следующее воскресенье его поставили в наряд дневальным по роте, и он еле уговорил дежурного отпустить его на полчаса на танцы. Прямо в робе он прибежал в спортзал и среди танцующих пар сразу нашел ее. Теперь у нее был парень из соседней роты, красавец ростом метр девяносто. Когда стихла музыка, Владик подошел к ней и что-то спросил, но она даже не ответила. Она смотрела сквозь него, прижимаясь боком к новому кавалеру. Следующий танец сорвал пару с места, и они закружились в пестром водовороте из синих форменок и ярких платьев и блузок по спортзалу.

Владик выбежал на улицу, пересек училищный двор, перемахнул через забор и не помня себя добежал до набережной Днепра у речного вокзала. Внизу, у воды, было сыро и прохладно. Октябрьский ветер чуть охладил его раскаленное лицо, но не успокоил. Владик рыдал как ребенок, у которого украли любимую игрушку. Черная днепровская вода монотонно шлепками тыкалась в бетонный берег, и он, обернувшись к ней, вдруг подумал, что если утопиться, то так можно отомстить девушке. Она всю жизнь будет помнить об этом и мучиться. Другой мести он не мог придумать. Эта была самой жестокой.

‒ Товарищ курсант! ‒ заставил его отвернуться от воды окрик сверху, с балюстрады. ‒ Товарищ курсант, подойдите сюда! ‒ прокричал офицер с красной повязкой патруля на левом рукаве тужурки.

По бокам у него стояли курсанты то ли общевойскового, то ли танкового училища. Полумрак скрывал цвет погон, но неприятность исходила от любого их цвета.

Владик вспомнил, что он в робе, а значит, в самовольной отлучке, что он покинул дежурство, а это вдвойне хуже простой самоволки, и страх бросил его вдоль набережной в сторону речного вокзала. Он бежал, но краем глаза видел, что и наверху параллельно ему бежит патруль. Метров через двести их дороги сходились. Владик развернулся и понесся назад, но уже через десяток метров понял, что его засек настоящий пехотный патруль с навыками окружения. Навстречу ему по берегу топотал сапожищами по бетону второй курсант. Допрыгнуть до балюстрады и вскарабкаться на нее Владик не мог. Оставалось одно.

Он развернулся к реке, набрал воздуха в уже потрепанные бегом легкие и прыгнул в черноту. Осенний Днепр сквозь робу ожег его ледяной водой, но он, высоко вскидывая руки, поплыл к середине реки. Метров через пятьдесят Владик устал молотить ногами в пудовых ботинках, остановился и посмотрел назад. На том месте, с которого он прыгнул в реку, стояли три долговязые фигуры, и красными точками пульсировали раскуренные ими сигареты. Они могли ждать вечно, и Владик непослушными пальцами не без усилий развязал яловые, из крепкой кожи, шнурки прогар, матросских ботинок, стащил их и поплыл вверх по течению уже стилем брасс, поплыл, беззвучно раздвигая коченеющими кистями густую и вонючую воду перед собой и с ужасом думая, что судорога в любую секунду может свести мышцы ног.

Метров через двести он ползком выбрался на глинистый берег, посмотрел вдаль, на исчезнувшую в темноте набережную, и только тут, выстукивая зубами какую-то немыслимую морзянку, понял, как жутко он устал и еще более жутко замерз.

Он не помнил, как добежал до бетонного забора училища, как перелез через него и как вскарабкался по скользким ступенькам лестницы в роту на третьем этаже старого спального корпуса. Дежурный старшина, многое повидавший за годы службы на флоте и потому ничему не удивлявшийся, молча стянул с него мокрую робу, носки с килограммом налипшей глины, на себе оттащил Владика в единственную душевую в медчасти, усадил на кафель и открыл кран горячей воды.

Больше никогда Владик не ходил на танцы в спортзал. Менее чем через два года в отпуске в родном южном городе он встретил девушку и почувствовал, что именно она станет его судьбой. Наверное, она ощутила то же самое, потому что еще через два года они поженились и до сих пор живут счастливо.

 

Белый китель, золотые погоны

 

Люди чаще всего принимают неверные решения. На этом и стоит несовершенство нашей земной жизни. Если бы никто не ошибался, то все спортивные матчи заканчивались бы вничью, никто не разводился, а на земле никогда бы не было войн.

В невероятно далеком 1973 году я мог легко поступить в Донецкий политехнический институт, потому что экзамен по математике, главному предмету при отборе, принимала преподававшая ее в нашей школе завуч и орденоносец Варвара Прокофьевна Дорофеева. Она не просто звала меня в этот вуз, она требовала явиться на экзамен и просто зайти в экзаменационную аудиторию, чтобы получить законную, по ее мнению, пятерку.

Но я уехал. Никто не скажет мне, ошибся я или не ошибся. Один день наслаивается на другой, другой – на третий. Мы опять совершаем поступки, опять ошибаемся, и только дураки уверены, что всегда и везде поступают правильно.

В тот солнечный июльский день мы все, выпускники Киевского высшего военно-морского политического училища, уже не сомневались в правильности выбора, мы были опьянены невиданным счастьем. Мы становились офицерами, а значит, другими, совсем другими людьми, и понять нас мог только тот, кто сам в один день из курсанта превращался в лейтенанта.

На плацу нам, еще одетым в курсантские белые форменки с четырьмя птичками-курсовками на левом рукаве, вручали дипломы и кортики с рукоятками из настоящей слоновой кости. Как отличник, получавший диплом красного цвета, я принял его и кортик из рук главного флотского политработника трехзвездного адмирала Гришанова, специально приехавшего для этого из Москвы. Я шел назад к строю с драгоценными раритетами, чеканя шаг, и знал, что сейчас на меня с восхищением смотрят моя невеста и родители, приехавшие на один день из Донецка.

После того как опустели столы с дипломами и кортиками, мы строем вернулись с плаца на спальную территорию и в ротном помещении, раскалывающемся от шума десятков голосов и восторженных криков, переоделись в парадную морскую офицерскую форму номер два – черные брюки, белая тужурка с золотыми погонами, белая фуражка с шитой золотыми нитками эмблемой. Кортик висел на золотом парадном ремне и непривычно бил по ноге. Почти все придерживали его рукой, словно боялись потерять.

Построившись в привычный курсантский строй по четырев ряд на привычные места, мы двинулись на плац, где ждали родные и близкие. Мы шли белоснежно-золотой офицерской колонной в двести человек с лишним по солнечной улице и уже издалека слышали, что над плацем, над училищем и Подолом растекается рвущая душу мелодия песни «День Победы». Мы шли в будущее мимо сотен людей, пришедших посмотреть редкое зрелище. Мы были кинозвездами, сошедшими с экрана.

У самого поворота в училищные ворота из этой толпы сделал шаг вперед старший лейтенант в черной морской измятой тужурке и крикнул, перекрывая звуки марша:

− Мы ждем вас на флоте, салаги! Скорее приходите на корабли! Теперь вы будете вместо нас мальчиками для битья!

Через месяц многие из нас почувствовали на себе правоту его слов.