Юрий Пахомов. ПОВЕСТЬ

ПОВЕСТЬ

Юрий Пахомов

 

Юрий Николаевич ПАХОМОВ – постоянный автор нашего журнала. Член Союза писателей России, лауреат международной (имени В. С. Пикуля) и всероссийских литературных премий. Отдельные произведения переведены на языки дальнего и ближнего зарубежья. Некоторые из них экранизированы. Автор публикуется в России и в русскоязычных журналах в Америке и Германии.

Родился Юрий Николаевич в 1936 году, окончил Военно-медицинскую академию, служил на Черноморском и Северном флотах. Несколько лет был главным эпидемиологом ВМФ СССР.

 

 

 

Путешествие с Гумилевым

 

Сердце Африки пенья полно и пыланья,

И я знаю, что, если мы видим порой

Сны, которым найти не умеем названья,

Это ветер приносит их, Африка, твой!

 

Николай Гумилев

 

1

 

Временами самолет изрядно встряхивало, словно он ударялся брюхом о кочку. От вибрации капельки конденсата на стекле иллюминатора выписывали замысловатые кривые. Зловеще-красный закат сменился непроглядной тьмой. Стюардесса сообщила, что температура воздуха за бортом минус пятьдесят пять.

Я прикинул, в который раз лечу в Африку, выходило – в седьмой. Последний раз я летел в Аддис-Абебу пятнадцать лет назад по приказанию министра обороны. На нашей базе на острове Нокра в Красном море полыхнула загадочная эпидемия, в течение нескольких дней целиком лег десант морских пехотинцев на большом десантном корабле, были смертельные случаи, с острова Нокра в спешном порядке эвакуировали семьи офицеров и мичманов на материк, в Асмару. Среди прочих версий была и такая: диверсионным методом применено биологическое оружие.

Для ликвидации эпидемии главком направил двух главных медицинских специалистов ВМФ: главного терапевта и автора этих записок. А у меня накануне умерла мать, я уперся: поеду лишь после того, как предам мать земле. Министр дал сутки на похороны – на аэродром в Чкаловском я отправился прямо из-за поминального стола.

Восьмичасовый перелет на Ил-76, выполненном в десантном варианте, бросок из Аддис-Абебы через всю страну в Асмару, оттуда вертолетом на базу, опустевший городок, трупы умерших в рефрижераторной камере на плавмастерской, паника, некомпетентность местных коллег, страх и связанные с ним стычки между офицерами. Среди всей этой неразберихи меня особенно угнетала мысль, что девять дней после кончины матери я вынужден отметить на раскаленном острове в Красном море и душа ее будет тщетно искать меня там, на московских холмах, и, возможно, отправится в иной мир, так и не простившись.

Я закрыл глаза и отчетливо вспомнил обстановку на Нокре пятнадцать лет назад, будто увидел ее сверху, свободно паря над морем.

…Рыжая глыба острова, по периметру схваченная колючей проволокой, натянутой в несколько рядов, самоходные зенитные установки, врытые в песок, ангары, серебристые кубы топливных цистерн, причал, у которого замерли большой десантный корабль и плавмастерская, где нас поселили. В стороне от причала – горстка деревянных коттеджей. За темно-синим проливом – остров Дохлак, еще дальше – Красное море, действительно красное по вечерам, когда закатное солнце высвечивает розовые полукружья коралловых рифов. Угрюмый обед в кают-компании: на первое уха из барракуды. В центе стола на тарелке огромная голова этой морской щуки. Поздно вечером – девятины.

Присутствуют трое: мой коллега, главный терапевт ВМФ Владислав Петрович Малыгин, командир базы и я. Стоя выпиваем по стакану водки, больше нельзя, обстановка на острове пока еще неясная, есть больные, и их жизни угрожает опасность. Напряженность последних дней все же сказывается: через час я падаю в койку и будто проваливаюсь в яму, но вскоре, как мне кажется, просыпаюсь и вижу мать. Седенькая, в ночной рубашке в розовый цветочек – в этой рубашке я отправлял ее в больницу – стоит посреди каюты и ласково улыбается мне. Она – бесплотна, сквозь нее просвечивают переборки каюты, и все-таки это она, мама. По движению ее бледных губ я понимаю, что она утешает меня, говорит, что все будет хорошо и, прощально помахав рукой, исчезает. Какое-то время в полусвете каюты еще висит голубоватое облачко. А на меня снисходит покой, и то гнетущее чувство, что давило в последние дни, уходит, оставляя место печали.

Возможно, это был первый африканский сон, как бы открывший череду снов-явей, приносимых, по утверждению Николая Гумилева, ветрами с обожженного солнцем побережья Красного моря.

Эпидемию редкой формы тропической малярии ликвидировали. В те дни мы семь раз пересекали на вертолете линию фронта, а у сепаратистов на вооружении уже были ракеты класса «земля‒воздух», но Господь и душа моей матери оберегали нас, отвращая беду.

 

Путешествие в Египет было задумано давно. Я ни разу не был в Северной Африке. Мои маршруты семидесятых – восьмидесятых годов прошлого столетия определялись служебными командировками, связанными чаще всего с эпидемиями, войнами, выбором мест для строительства объектов флота. Север континента, да и наша Средиземноморская эскадра не вызывали особых тревог.

Но не только любопытство и страсть к перемене мест двигали мной, имелся и замысел: побывать в местах, где в начале двадцатого века путешествовал Николай Степанович Гумилев.

Почему, собственно, Гумилев? Ведь среди русских исследователей Африки, и в частности Абиссинии, нынешней Эфиопии, было немало ярких, самобытных фигур. Натуралисты, военные, священнослужители, дипломаты, авантюристы, врачи, наконец. Взять хотя бы брата всемирно известного микробиолога Ильи Ильича Мечникова энтомолога Льва Ильича, который большую часть жизни провел в Восточной Африке, его материалы вошли во многотомные издания «Земля и люди» француза Элиза Реклю. Или лихого терского казака Николая Ивановича Ашинова и архимандрита Паисия, которые решили основать на берегу Красного моря, неподалеку от Джибути, поселение Новая Москва, что повлекло за собой осложнение отношений с Францией.

В марте 1896 года Российское общество Красного Креста отправило в Абиссинию санитарный отряд, на базе которого впоследствии был создан русский госпиталь, существующий и по сей день. Я там бывал много раз, современное, оснащенное превосходной медицинской аппаратурой лечебное учреждение с квалифицированным персоналом пользуется в стране заслуженным уважением.

В 1898 году в Аддис-Абебу прибыла русская императорская миссия. Миссию сопровождал конвой под начальством подъесаула лейб-гвардии Атаманского полка П. Н. Краснова. Да, того самого, одного из руководителей Белого движения и известного писателя, автора книг «Казаки в Абиссинии», «От двуглавого орла к красному знамени» и других.

Жизнь исследователя Абиссинии поручика лейб-гвардии гусарского полка Александра Ксаверьевича Булатовича достойна пера романиста. Он проник в самые отдаленные части Абиссинии, первым из европейцев пересек Каффу (отсюда название кофе), доказал, что река Омо не связана с Нилом и назвал горный хребет на правом берегу Омо в честь императора Николая Второго. За полтора десятилетия гусар побывал в местах, которые Гумилев только мечтал посетить. Булатович известен и как писатель, автор многих книг о путешествиях по Абиссинии. Но на этом карьера этого удивительного человека не закончилась, он неожиданно стал монахом-схимником, знал императора Менелика и даже пытался его лечить.

Список можно продолжить, но это предмет другого повествования.

И все же почему Николай Гумилев? Нынче, после семидесятилетнего забвения, о Николае Степановиче пишут много, есть поверхностные журналистские статейки-однодневки, есть солидные научные исследования, документальные, хорошо иллюстрированные повести, опубликованы ранее неизвестные документы, письма, воспоминания современников. Несмотря на огромную работу, проделанную гумилевоведами, образ поэта по-прежнему зыбок, размыт, и, похоже, у каждого исследователя есть свой собственный, особенный Гумилев, есть свои версии его бытия. Присутствуют тут, конечно же, и конъюнктурные соображения: определенной части общества позарез нужен не автор «Жирафа» и «Красного моря», а поэт-мученик, убиенный большевиками, и все такое.

Я не претендую на какое-то особое видение Гумилева-поэта, мне Николай Степанович интересен прежде всего как личность и еще тем, что мы в разное время побывали в одних и тех же местах в Эфиопии и Сомали. После увлечения поэзией в конце шестидесятых я охладел к стихам, и в особые часы, когда «звезда с звездою говорит», мне вполне достаточно томика Иннокентия Анненского, милы моему сердцу его «Тихие песни», его «Кипарисовый ларец» и «Разметанные листы». При этом я не могу до конца объяснить причину такого предпочтения.

Аннинский – первый учитель молодого Гумилева. Наверное, и это сыграло определенную роль. Немаловажна для меня, бывшего корабельного врача, и близость поэта к флотской медицине. Его отец Степан Яковлевич Гумилев был старшим экипажным врачом 6-го флотского экипажа в Кронштадте. Гумилев родился в Кронштадте, и был крещен в Морской военно-госпитальной Александра Невского церкви.

В 1958 году после четвертого курса наш взвод проходил стажировку в Кронштадтском военно-морском госпитале. Стояла поздняя весна – самая тревожная пора белых ночей, когда небо к полуночи становится лимонно-желтым и его то и дело рассекают сполохи приближающейся грозы. Жили мы в коттеджах среди соловьиного разгула, а под окном золотились одуванчики, остро пахло буйно разросшейся зеленью.

Конечно, я по нескольку раз в день проходил мимо превращенной в морг госпитальной церкви Александра Невского, где крестили будущего поэта. Кто знает, может быть, интерес к личности Гумилева вошел в меня именно в то время?

Стихотворение Николая Степановича «Жираф» я прочитал в пору, когда Гумилев еще был опальным поэтом и его самиздатовский сборник гулял среди ленинградских литераторов. И помнится, стихотворение показалось мне сделанным и вычурным. Но в нем меня поразила тоска по тем местам, где бродит это «изысканное» животное, – я частенько бывал тогда в Африке, но от меня она была заслонена войнами, переворотами, эпидемиями. Но даже сквозь дым пожарищ Гумилев пробивался ко мне.

Запомнился такой эпизод. В начале восьмидесятых годов в Массауа (Эритрея) по межправительственному соглашению работала советская гидрографическая экспедиция. Штаб экспедиции и основная часть персонала размещались в гостинице «Красное море». Город после боев лежал в руинах, тут и там попадались сожженные танки, окна госпиталя были заложены мешками с песком. Гостиница пострадала меньше, но один из снарядов угодил в накопительную цистерну питьевой воды, для питья и гигиенических целей наши специалисты пользовались ручейком из этой изувеченной взрывом емкости, и как следствие – эпидемическая вспышка инфекционного гепатита. Треть экспедиции была выведена из строя. Мне пришлось срочно вылетать на вспышку.

Военные действия в Массауа уже не велись, но город был блокирован сепаратистами со стороны суши. Раз в неделю в Асмару выходил караван под прикрытием бронетехники, в остальные дни сообщение только вертолетами, которые старались забраться как можно выше – в горах сепаратисты постреливали из крупнокалиберных пулеметов.

В гостинице «Красное море» до войны останавливались паломники, отправляющиеся в Мекку. Меня разместили в люксе, в центре которого был устроен небольшой бассейн (из-за отсутствия воды бассейн не функционировал), потолок номера отделан зеркалами. Зачем это понадобилось паломникам, не знаю. Было забавно разглядывать себя, лежа на широченной кровати.

Вспышку удалось локализовать, переболевших в тяжелой форме я решил отправить на реабилитацию, на родину, оставлять их в полуразрушенном городе, да еще в условиях Восточной Африки, было опасно. До острова Нокра шли на морском буксире, а там страдальцев пересадили на гидрографическое судно «Адмирал Владимирский», шедшее в Севастополь.

В Массауа возвращались затемно на небольшом гидрографическом суденышке. Командир судна капитан-лейтенант, смуглый, с удивительной голубизны глазами, уступил мне свою каюту. Книжные полки в каюте были уставлены не справочниками по навигации, лоциями и прочей специальной литературой, а поэтическими сборниками. Были среди них и раритеты: изданные еще до революции книги Саши Черного, Сергея Городецкого, Осипа Мандельштама. В самом углу, за книгами, я обнаружил тоненький сборничек Николая Гумилева в самодельной, покрытой разводами плесени обложке.

Я открыл книжку, и первым попалось на глаза стихотворение «Красное море»:

 

Здравствуй, Красное море, акулья уха,

Негритянская ванна, песчаный котел!

На утесах твоих вместо влажного мха

Известняк, словно каменный кактус, расцвел.

 

На твоих островах в раскаленном песке,

Позабыты приливом, растущим в ночи,

Издыхают чудовища моря в тоске:

Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи…

 

Это было так необычно и странно: в распахнутый иллюминатор тянуло сладковатым запахом моря, много лет назад воспетого поэтом.

 

2

 

Тур в Египет мы купили в симпатичной туристической фирме, расположенной в особняке на Остоженке.

Перед самой поездкой жена перенесла грипп, я тоже начал заболевать – во всяком случае по дороге в аэропорт меня бил озноб, верный признак лихорадки. В «Шереметьево», когда мы прошли формальности, в магазине «Дьюти Фри» я купил литровую бутыль шотландского виски «Лонг Джон».

В самолете, к моменту, когда подали обед, в моей груди бушевало пламя, в котором, корчась, погибали вирусы гриппа, озноб прекратился, сознание прояснилось, и я заснул, предварительно заказав себе сон с африканской тематикой. Ряды кресел слились в одну серую линию, превратившись в шоссе, по которому мы неслись в новеньком «Рено», все дальше и дальше удаляясь от Конакри…

Впрочем, поездка в глубину страны состоялась несколько позже. Но во снах, как известно, события нередко смещаются, меняется и хронология.

Командировка в Гвинею была кратковременной и оставила скудные воспоминания, как бы состоящие из отдельных картин, которые теперь изредка возвращались ко мне в виде цветных снов.

 

Летели в Гвинею от штаба авиации ВМФ втроем: старший группы полковник Николай Иванович Мироненко, финансист Федор Нестерович (фамилию я так и не смог вспомнить) и я, врач-эпидемиолог и тропиколог. Цель командировки: оказание помощи в обеспечении объекта «505». Что это за таинственный объект, я тогда понятия не имел. В мою задачу входила медицинская разведка и выработка мер по профилактике тропических инфекций и прочей дряни, которой изобилует Африканский континент.

Тогда я впервые увидел Сахару. Над пустыней – ни облачка, воздух настолько прозрачен, что, кажется, с высоты восьми тысяч метров видны звериные тропы. Поразил цвет пустыни: буро-фиолетовый. Каракумы – песчано-желтые, как рисунок на пачке американских сигарет «Кэмэл».

Черная Африка началась с Сенегала, когда в выстуженный кондиционером зал ожидания вошла немыслимой красоты негритянка, как рождественская елка увешанная золотыми украшениями. Возможно, это была сама мисс Африка, но нас так запугали при инструктаже в Москве, что мы даже в туалет ходили вдвоем, опасаясь провокаций...

В Конакри нас разместили в частном отеле неподалеку от аэропорта. В холле отеля располагался небольшой зверинец: в бассейне лежал крокодил, напоминающий осклизлое бревно, в обширном вольере бесновались разноцветные попугаи, в клетке сидела грустная обезьяна с все понимающими человеческими глазами. Она протягивала сквозь прутья решетки свои крошечные ладони, словно просила у постояльцев утешения. А рядом, в террариуме, струился удав. Дух в холле стоял мерзкий.

Референт, а точнее кагэбэшник, встречавший нас, молодой человек с глазами лемура, свистящим шепотом сообщил:

– Товарищи, в городе неспокойно. По имеющимся данным, готовится правительственный переворот. Прошу не привлекать к себе внимания и говорить исключительно на французском языке.

Мироненко похлопал себя по животу и, ухмыльнувшись, сказал:

– О це гарно! Я знаю три языка: русский, украинский и в совершенстве матерный, а вот французский подзабыл. Доктор, ты у нас самый молодой, тебе задание: за ночь изучить французский, а мы с Федором вроде как увечные, немые, будем объясняться жестами.

При этом он продемонстрировал не очень пристойный жест, который был понятен мужчинам всего мира. Обезьяна оживилась и звонко захлопала в ладоши. Ей этот жест тоже был знаком.

Референт с самым серьезным видом написал в моем блокноте несколько общеупотребимых фраз русскими буквами. И когда я их произнес, он с удовлетворением заметил, что у меня прекрасное, хотя и несколько провинциальное произношение.

Никогда позже мне не приходилось встречать столь глупого и подозрительного человека. Он везде видел происки иностранных спецслужб и, похоже, подозревал самого себя в порочащих его связях.

Половицы в номере прогибались и чмокали под ногами.

– А это еще что такое? – шепотом спросил Мироненко.

Референт с готовностью и тоже шепотом пояснил:

– Термиты съели.

– Твою мать, какие еще термиты?

– Такие жучки. Они кушают все подряд. Кстати, в соседнем номере под охраной содержится американец, арестован за нарушение визового режима. Если он будет стучать в стену, ни в коем случае не отвечайте.

После чего референт на цыпочках удалился.На его лице при этом застыло выражение, какое бывает у человека, когда он пытается поймать мышь.

Мы сели за стол и молча, не чокаясь, как на поминках, выпили по стаканчику водки. Помолчали. Потом Мироненко хмуро сказал:

– Приехали, чтоб им пусто было. Гальюн здесь хоть есть?

Я указал на дверь и сделал приглашающий жест.

Мироненко встал, потянулся и расслабленной походкой направился в туалет. Через секунду оттуда послышался леденящий душу вопль. Я распахнул дверь, и взору моему предстала следующая картина: полковник стоял со спущенными брюками, а на стене, рядом с унитазом, сидел огромный африканский таракан. Таракан дружелюбно посмотрел на меня и, видимо, чтобы продемонстрировать свои возможности, задними лапками приподнял массивные хитиновые надкрылья, выпростал прозрачные крылышки и взлетел. Сделав над головой Мироненко два круга, гигант уселся на стену и удовлетворенно пошевелил усиками.

– Убей эту суку, – тихо и жалобно попросил полковник.

Я выхватил из продолговатого сосуда щетку для мытья унитаза и шлепнул ею бедное насекомое. На стене осталось пятно.

Руководитель группы пришел в себя только после второго стакана водки. Откуда мне было знать, что морской летчик первого класса, ас, панически боится насекомых, крыс и рептилий. Ночью он меня два раза будил: под моей койкой крыса грызла плинтус. Наконец я не выдержал: «Слушай, отстань. Крыс не видел? Раз грызет под моей койкой – значит, моя крыса. Имею я право иметь собственную крысу?»

Это странное объяснение почему-то подействовало на него успокаивающе, и он уснул.

Финансист воевал с четырнадцати лет в партизанском отряде в Белоруссии и не боялся ничего. Он храпел так, что за окном почтительно затихали ночные птицы. Я убежден, что, окажись он в водоеме с крокодилами, древние рептилии с ужасом, как перепуганные лягушки, начали бы выскакивать на берег. Федор мог выпить литр водки, поднять одной рукой стол с закусками, держа его за ножку, и свернуть башку любому африканскому чудищу.

На рынке он торговался с таким азартом, что продавцы ходили за ним толпами, стараясь прикоснуться к его одежде. Возможно, они считали этого седого аруси святым.

Объект, насколько я могу судить, представлял собой небольшую школу по подготовке гвинейских военных летчиков. Об этом свидетельствовали рев и грохот двигателей истребителя, который, сделав «бочку» над отелем, по утрам уносился в бледно-голубое небо. Глядя вслед истребителю, Мироненко с завистью говорил:

– Это Нефедов! Хулиган хренов, не может без фокусов. Я ему холку намылю.

За ведущим истребителем взмывали в небо ученики-гвинейцы, в точности повторяя маневр учителя.

Советники и технический персонал – прапорщики и матросы – жили в арендованной вилле на берегу океана. Их переодели в гражданское, но за версту можно было признать русских военных парней.

В саду виллы росли королевские манго. Но летчики и технари их почему-то не ели, и экзотические фрукты гнили под деревьями, на них плодились манговые мухи. Такая на вид безобидная мушка могла на лету выбросить из яйцевода яйцо в глаз человека и вызвать заболевание. Посол запретил подкармливать фруктами местное население, даже детей, и приходилось манго сваливать в кучи, обливать соляркой и жечь. Зато плоды любили крыланы – крупные, величиной с нашу ворону, летучие мыши. Жутковато было наблюдать, как возникали они из предзакатного золота, летели беззвучно, плотной стаей – издалека они напоминали летающие тарелки. Опустившись на дерево, крыланы начинали визжать и драться, только листья осыпались и с тупым звуком падали тяжелые плоды.

Матросы ненавидели крыланов, называли их «дристунами». По субботам в саду виллы показывали кино. Видно, белые рубашки зрителей привлекали эту нечисть. Проносясь над головами моряков, крыланы выпускали струи зловонного зеленого помета. Рубашку потом было трудно отстирать.

Тропические заросли у виллы кишели всякой живностью: вараны, змеи, ящерицы, гигантские пауки. В отличие от Мироненко молодые ребята не боялись ничего. Ночами, во время отлива, натянув кеды, голыми руками ловили в расщелинах коралловых рифов крабов, а там частенько хоронились мурены и ядовитые моллюски.

В стране бушевала эпидемия тропической малярии, а наши специалисты всячески отлынивали от приема профилактических медикаментов. Кто-то распустил слух, что таблетки вызывают импотенцию. По утрам в просторном холле виллы можно было наблюдать такую сценку: матросы выстроены в шеренгу по два, вдоль строя проходит здоровенный прапорщик с флаконом, собственноручно вкладывает в рот страдальцу таблетку и тут же подносит к его носу пудовый кулак: попробуй не проглоти!

Я потом много раз убеждался, что русский человек в Африке – явление поразительное. Сколько его ни инструктируй, сколько ни пугай, страх держится только три дня. Через три дня на прием обязательно явится матрос, у которого физиономию так разнесло, что глаз не видно. «Нюхал желтые цветы?» ‒ «Ага». ‒ «Я же всех предупредил: пыльца желтых цветов вызывает ожоги и аллергию, можно умереть от удушья! Ты знал об этом?» ‒ «Знал, конечно… Но ведь интересно…»

А через три дня наблюдаю такую картину: на береговом камбузе (обычной кухне) прапорщик-кок, ухватив за хвост черную мамбу, вытаскивает ее из шланга. Вытащил, раскрутил над головой и выбросил в окно. Спрашиваю: «Ты сумасшедший? Ведь при укусе этой змеи практически не действует сыворотка». «Товарищ полковник, а что она, паскуда, лезет в шланг питьевой воды?»

Матросы и даже прапорщики в свободное время изготовляли амулеты из скорпионов. Делается это так: руками отлавливается ядовитая тварь, укладывается в форму (чаще всего в виде сердечка), заливается эпоксидной смолой с отвердителем. Остается приспособить цепочку ‒ и подарок любимой готов. В матросской спальне я обнаружил трехлитровую банку, битком набитую скорпионами.

Меня познакомили с врачом посольства. Симпатичный парень, терапевт, окончил медицинский институт в Ленинграде. Скоро год как живет в Гвинее с женой и шестилетней дочкой. Уютная квартира с мебелью в стиле Людовика Четырнадцатого: пузатые комоды, кресла с гнутыми ножками, роскошная кровать под балдахином, точнее, накомарником. Я постучал по подлокотнику кресла, звук показался мне странным. Саша засмеялся:

– Думаешь, дерево? Пластмасса! Ловкая подделка. Все квартиры обставлены точно такой же мебелишкой. Она и расставлена так же. Даже офорты на стенах одинаковые. Тут случай был, обхохочешься. Приехал ученый, физик, преподавать в Конакрийском университете. Его поселили в точно такой же квартире. Вышел погулять, вернулся и перепутал этаж. Двери у нас не принято закрывать, все свои. Вошел, полез в комод, чтобы сменить рубашку, а там, на белье, лежит двухметровый питон. Физик с перепугу сиганул из окна третьего этажа. Хорошо приземлился на клумбу, ноги не сломал, зато сел задом на кактус. Я у него из задницы триста колючек вытащил. Он у нас сейчас самый знаменитый человек.

– Погоди, а как удав в комод попал?

– Да тут, считай, в каждой семье удавов, держат и у меня есть. Вон смотри.

Он подвел меня к детской кроватке, под которой в коробке из-под женских сапог лежала толстенная змеища яркой расцветки.

У меня похолодел затылок.

– Господи, ведь рядом ребенок спит. А если этот гад на ребенка нападет?

– Исключено. Удав – самая надежная защита от других змей и прочей гадости. Тварь чистая, не пахнет, тараканов жрет, а они здесь здоровенные. Мы его куриными яйцами кормим. Очень любит. С дочкой играет. Она ему кличку дала.

– Кличку?

– Ну Люлек. Откликается.

Саша, видно, сказал обо мне послу, потому как меня вызвал к себе секретарь посольства и попросил помочь в разработке мер по профилактике тропической малярии. «Особенно тяжелая ситуация на бокситных рудниках, – сказал он. – Вы специалист, вам, как говорится, и карты в руки. Завтра утром отправляйтесь на рудники. С вашим начальством я все улажу».

Выехали часов в семь, до жары. Со мной поехали недавно назначенный главный военный советник, генерал-майор, и разбитной корреспондент ТАСС. Саша поехать не смог, заболела дочь посла.

Рудники в шестидесяти милях от столицы, дорогу то и дело перебегали обезьяны. Генерал две недели в Конакри, а уже успел подхватить тропическую малярию. Лицо изможденное, желтое.

– Почему профилактические таблетки не пили? – спросил я.

– Да тут об этих таблетках разное говорят.

– Чепуха все это. Ну а джин с тоником? Как?

– Не понял!

– Каждый день после обеда пятьдесят грамм джина с тоником. В тонике – хинин. Плантаторы не дураки, умели бороться с лихорадкой.

– Черт знает, почему, когда сюда направляют, никто толком ничего не объяснит? И книг никаких нет. Что можно есть, что пить, какую одежду взять, как защищаться от разной гадости?

– Литература есть, но, по большей части, специальная. Мы на флоте разработали памятку убывающим в тропические страны. Информация в сжатом виде. Памятка небольшого формата, чтобы можно было в карман сунуть. Будем выдавать всем командированным и членам их семей во время вакцинации.

– Это дело!

В разговор вмешался журналист:

– А знаете ли, господа, по какой территории мы едем? Здесь обитает племя гирзу. Они каннибалы, в смысле людоеды.

– Мать твою так, – сплюнул генерал.

– Неужели и сейчас встречаются случаи каннибализма? – спросил я.

Журналист рассмеялся:

– По данным ЮНЕСКО, последний случай каннибализма зарегистрирован в конце пятидесятых годов. А на самом деле кушают. И еще как. Целый ритуал существует.

– Мужики, давайте сменим тему, – нахмурился генерал.

Внезапно дорогу перекрыла группа чернокожих великанов. Водитель остановил «Рено». Узкоплечие, метра за два, мужчины с длинными лошадиными лицами стали медленно приближаться.

– А это еще кто такие? – спросил генерал.

– Те, о ком я рассказывал, – усмехнулся журналист. – Людоеды. Только белых они не едят. Не тот смак. Цель у них самая мирная: продать нам дрова для камина. Не возражаете, я пару вязанок в багажник брошу? На рынке дрова в два раза дороже. Люблю вечерком в сезон дождей посидеть у огонька.

– Иди, иди! Если тебя сцапают, вызволять не будем. Все настроение мне испортил. А что это рожи у них такие бугристые?

– Проказа, – пояснил журналист. – В стране много прокаженных. Доктор, как эти шишки называются?

– Лепроматозные узлы.

– Зря я с вами поехал, – вздохнул генерал, – сидел бы сейчас в кабинете, кондиционер… Кстати, у меня с собой фляга с коньяком. Из горла умеете пить?

– Еще как!

– Тогда вперед!

Журналист загрузил в багажник дрова, потом мы хлопнули из армейской фляги по изрядному глотку и покатили дальше. По склонам холмов ярусами взбирались вверх рисовые поля, но все чаще их перебивали джунгли. Мангровые леса зелеными волнами откатывались на восток.

Через полчаса показался поселок рабочих бокситового рудника. На самом краю мангрового леса (наше слово «опушка» здесь не подходит), среди пальм и диких бананов, разбросано несколько вагончиков-кунгов, рядом самодельные беседки, оплетенные лианами, кое-где возделаны огороды, на грядках какая-то зелень. На веревках сушится белье.

На стук в дверь ближайшего от дороги кунга появилась дородная тетка в просторном халате.

– Здравствуйте, хозяюшка! – приветствовал ее я.

– О, наши из Союзу! Ох, люди добры, як же я рада! Будь ласка, проходите сюды, на лаву, що в беседти, а я зараз вам холодненького квасу принесу. А може, кто хоче узвару, так у холодильнике.

Мы разместились в беседке. Вопросы в основном задавал я. Главный военный советник от кваса отказался и озирался на каждый шелест в кустах.

– Как живете-то?

– Та гарно живем. Грех скаржытися. И кино е, и плясуны мисцевы. Наши хлопцы на шахти, а мы ось тут, по хозяйству. Тилько от с харчами хлопотно. Борщу нема из чего зробыть. Консерва, греча та макароны. От цих шишек хибо борщ зробышь? – она кивнула на огород, на котором росли ананасы.

– Ну а малярией болеете?

– Хвораемо, без цего не бувае. Лихоманка тут у кажной хати. Лики не пьем. Вид них на шкири якись болявки растут. Не знаемо, как по вченуму. Ликари кажуть, что спаты пид марлею, а як заснешь – духота! Ще кажут, треба пыти хину, так мы с нею глохнемо. Мы вже тут две роки по контракту живем, а делки и больше. Погана страна – то сухо, то дошь. Лье та лье. А жабы таки, с маленького порося буде. Тай и другие обрыдлы тварины в хату лезуть.

Картина складывалась ясная.

Мы покинули словоохотливую хозяйку. Заходить в соседние кунги смысла не имело. Пошли в контору искать начальство. По дороге корреспондент ТАСС рассказывал:

– Народ на заработки приехал, экономят на всем, даже на еде. Стараются привести побольше продуктов из Союза. На днях инцидент в аэропорту был. Одна баба из Чернигова ухитрилась провести пятилитровый баллон с квашеной капустой. Путь неблизкий, капустка в дороге забродила, а в Конакри приземлились – жара за сорок. Очередь на оформление, досмотр. Полицейский из любопытства взял баллон, встряхнул, а тот возьми и взорвись – вонь, как в бегемотнике. Местная сторона с претензиями, штраф пришлось платить.

Мы вышли на площадь, отвоеванную у джунглей. Неподалеку дом, рядом с ним скамейки.

Корреспондент пояснил:

– Кино здесь крутят под открытым небом. Экран на столбы натягивают и крутят. В основном пропагандистские ленты, чтобы аборигенов привлечь. Из соседних деревень собираются…

– Извини, туалет здесь где-нибудь есть? – спросил главный военный советник.

– Туалет в посольстве и на виллах, а здесь сортир: яма, две доски и изгородь из лиан. Сидишь орлом, а голова торчит. Как у чукчей: туалет – два кола.

– Это как же?

– Один кол в снег втыкаешь и держишься за него, чтобы ветром не унесло.

– А второй?

– От белых медведей отбиваться.

– Ну и шуточки у тебя!

 

Еще какие-то разрозненные фрагменты.

…Солнечное утро. Я иду через туземную деревню. В деревне живет мирное племя сусу, они ловят рыбу и хорошо относятся к русским. По вечерам, когда на землю опускается тьма, на побережье вспыхивают огни костров и оттуда доносится рокот барабанов, а иногда и песни: рыбаки празднуют удачный улов.

Аборигены живут в островерхих хижинах с круглым отверстием у основания. Утром из этого улья пестрой стайкой вылетают дети. Мальчики и девочки напоминают статуэтки, искусно сделанные из эбенового дерева. Они устремляются к незнакомцу, чтобы вежливо поинтересоваться: «Как дела?» По-видимому, это единственное слово, которое они знают по-французски. И если вы ответите, что все хорошо, они разбегаются в разные стороны в поисках подножного корма. Завтрак еще не готов.

Затем одна за другой выбираются жены, их обычно четыре, и у каждой свои обязанности. Последним появляется глава семейства, сил у него хватает только на то, чтобы пройти три метра и сесть на пенек. Четыре жены вправе требовать исполнения супружеских обязанностей. Иначе обида и соответствующие санкции. Муж – фигура декоративная, в заботах о семье он практически не участвует. Вечером его можно увидеть на небольшом рынке неподалеку от нашего отеля, он сидит на скамеечке, перед ним на коробке из-под пива лежат несколько пачек сигарет и горит свечка в стеклянной банке: мужик при деле, занимается торговлей, бизнесом.

 

В отеле мы по-прежнему общаемся шепотом. Ключ у портье беру я. «Бонжур, месье!» – приветствую его я и произношу на французском одну и ту же фразу, написанную мне референтом русскими буквами: «Будьте добры, дайте ключ от сто четвертого номера». Почти тридцать лет минуло с той поры, а я помню эту фразу.

У портье лицо продувной бестии. Я бы не удивился, узнав, что он сотрудник какой-нибудь спецслужбы.

Слежка ведется повсюду, присутствие хвоста замечаешь на рынке, у офиса, во время прогулок. Референт с глазами лемура рассказывает ужасные вещи: «Вами, доктор, почему-то заинтересовались китайцы». «Это объяснимо, во мне есть китайская кровь», – как можно серьезнее говорю я. У референта отсутствует чувство юмора, поэтому он с подозрением оглядывает меня, пытаясь отыскать во мне сходство с китайцем. И видимо, находит.

Командировка благополучно завершилась. В честь нашего отбытия главный военный советник устроил прием на своей вилле. В столовой, где был накрыт стол, стоял адский холод: кондиционер устало урчал.

– Почему так холодно? – спросил я.

– Ящерицы и прочая сволочь не лезут.

– Но ведь во дворе под сорок! Вы же простудитесь, не дай Бог, схватите пневмонию.

– Не пугай, доктор. Я уже пуганый. Сейчас согреетесь.

Мы настолько «согрелись», что, когда подъехали к отелю, я забыл фразу на французском. После холода в доме главного военного советника на жаре меня совсем развезло.

Светила гвинейская луна. Мы стояли на автостоянке у отеля, и Мироненко крыл меня матом так, что, конечно же, все шпионы, засевшие вокруг под кустами, могли с уверенностью засечь, что в отеле живут русские.

Луна уже не двоилась, а троилась. Я возмутился:

– Прекратите ругаться! Это, в конце концов, не по-советски. И потом, я хочу в туалет.

– Федя, ты только посмотри на него! Я веду себя не по-советски.

Финансист был трезв как стеклышко и невозмутим, как базальтовая глыба. Глянув на Мироненко, он сказал:

– Во-первых, застегни ширинку, а то туда ящерица влезет, во-вторых, ключ возьму я.

И пока мы с Мироненко боролись с крутизной ступенек лестницы, Федор подошел к портье и сказал:

– Кореш, дай-ка ключик от сто четвертого. Ты меня понял?

– Какие проблемы? – усмехнулся портье. – Конечно, понял.

Все это он произнес на русском языке. Впрочем, возможно, мне показалось.

 

Африканские сны увели меня от основной темы. Был ли Гумилев на западном побережье Африки? Или в центральной ее части? Обратимся к книге А. Давидсона «Муза странствий Николая Гумилева». Я неоднократно буду возвращаться к этому обстоятельному исследованию.

«Если неточности и ошибки были даже в энциклопедиях, то что уже говорить о других изданиях, и отечественных, и зарубежных. В очень добротной антологии «Русская литература конца 19 – начала 20 века», изданной в 1981 году в Будапеште, утверждается, что Гумилев путешествовал по Центральной Африке. На самом деле ни в одной из стран Центральной Африки он никогда не был».

И далее: … «Уже в 70-х годах Валентин Катаев в книге воспоминаний «Алмазный мой венец», где он вывел Нарбута (поэт – Ю. П.) под именем Колченогий, написал, что Гумилев и Нарбут вместе охотились в Экваториальной Африке на львов и носорогов. На самом деле Гумилев и Нарбут путешествовали не вместе и в разное время. Да и те места, где они побывали, не принято называть Экваториальной Африкой».

И все же Гумилев побывал там! В своем воображении. У него есть стихотворения «Сахара», «Нигер», «Замбези», а своего знаменитого «Жирафа» он вообще написал, ни разу еще не посетив Африку. Исследователи порой забывают, что Николай Степанович прежде всего поэт.

 

3

 

После промозглой московской сырости, черных луж и липкого снега мы оказались в хорошо просушенном раю. В лицо пахнуло ветерком, насыщенным знакомыми ароматами Африки. Так пахнет на окраине Конакри, Могадишо, Джибути, Мапуту. Сложный запах пряностей, кофе, остывающей после солнца каменистой пустыни, костров кочевников, опустевших к ночи базаров ощутим на всем побережье континента с севера на юг. Кажется, так пахнет темнота и даже звезды.

От аэропорта Хургада до отеля «Ле Паша» минут десять езды. После короткого промежутка мрака, слегка прореженного редкими огоньками, мы вырвались на ярко освещенное шоссе, и навстречу помчались освещенные рекламные щиты, отели, рестораны.

Десять долларов, вложенные в мой паспорт, подействовали на портье магически: мы тотчас получили превосходный номер в бунгало с видом на море. Сад отеля в этот поздний час был тускло освещен, где-то среди декоративной, подстриженной зелени блеснул бассейн – дальше начинались пляж и невидимое во тьме море.

Наскоро перекусив в ресторане отеля, мы вернулись в номер. До отъезда автобуса в Каир оставалось что-то около трех часов. Уснуть так и не удалось.

От Хургады до Каира пять-шесть часов езды в комфортабельном автобусе. По крайней мере, так сказано в рекламном проспекте. Вместо роскошного с биотуалетом «Мерседеса» подогнали старенький микроавтобус, чуть больше нашего рафика. Кое-какой комфорт в нем все же был: неработающий телевизор и кондиционер, который нельзя было выключить, и мне все время приходилось уворачиваться от ледяной струи, прицельно бившей прямо в темя.

Через некоторое время, выехав за город, автобус остановился – здесь формировался караван, которому под охраной полиции предстояло пересечь Аравийскую пустыню.

Усталость от перелета, бессонная ночь сделали свое дело. После глотка неразбавленного виски я заснул и проснулся на первой остановке. Уже совсем рассвело, небо над пустыней напоминало стеклянный купол, подсвеченный солнцем. Не было ни песчаных барханов, ни кустов саксаула, которые я видел в Каракумах. Библейская пустошь с причудливыми скалами лежала передо мной, и казалось, вот-вот из распадка появится пророк Моисей с узловатым посохом в руке.

Вход в туалет стоит фунт – четверть американского доллара. Гид потом рассказывал, что в Египте действует туалетная мафия, заколачивающая большие деньги на естественной нужде туристов.

Из всех африканских городов меня больше всего поразили Асмара и Мапуту. Если бы я попытался изобразить их в красках, то мне прежде всего потребовались бы три цвета: белый, голубой и зеленый. Но эти города построены европейцами для европейцев, в них нет загадки, нет тайны.

Каир же оттуда, из сказок детства, из «Тысячи и одной ночи», из «Приключений Синдбада-Морехода», из сказки «Али-баба и сорок разбойников». Каир – город, проросший из чрева пустыни, чтобы лучами-минаретами соприкоснуться с небом. Здесь иные краски, иные цвета, цвета Востока – от нежно-палевого до бирюзового и, конечно же, ярко-зеленого, символизирующего ислам. Город-загадка, город-оазис.

Ни пирамиды Хеопса, Хефрена и Микерена, ни страж гробниц Сфинкс не произвели на меня особого впечатления. В них было что-то от туристических буклетов, театральных декораций и голливудских фильмов. Словом, нечто выдуманное, виртуальное. К тому же мы так устали после долгого переезда через пустыню, утомительных блужданий по залам Национального музея, где из каждого угла на нас взирали бесстрастные глаза фараонов, их жен, многочисленных божеств, что способность к восприятию снизилась.

Пожалуй, был только один миг, когда я осознал величие пирамиды Хеопса: из-за пелены ноябрьских облаков выглянуло солнце, верхушка пирамиды обрела золотой цвет, и показалось вдруг, что эта строго выверенная геометрическая конструкция стала медленно возноситься над бурой пустыней, как гигантский космический корабль.

А у подножия махины все так же шныряли мелкие торговцы сувенирами, щелкали фотоаппаратами туристы и гарцевали на верблюдах полицейские в опереточной униформе.

У Сфинкса силы почти оставили нас, а в программе значилось еще посещение музея папируса, парфюмерной и ювелирной фабрик. Подлинную радость от поездки я испытал, когда мы наконец оказались в симпатичном номере гостиницы «Европа». Впереди было почти полных три дня в Каире.

Мы с женой постепенно осваивали Каир с его улочками, горами мумифицированного мусора на задворках, роскошными магазинами, экзотическими лавками, сумасшедшим движением на Пирамида-роуд, где в потоке машин мелькали фигурки людей, бесстрашно маневрирующих среди грохота и чада.

Утром мы просыпались от крика муэдзина, призывавшего правоверных к молитве, приводили себя в порядок, завтракали в полупустом ресторане при отеле, нанимали такси и на несколько часов соединялись с остро пахнувшим зноем и пестрой толпой туристов. Всех гидов звали Аладдинами, всех таксистов Аделями, даже мелочные торговцы знали английский язык, а некоторые свободно говорили по-русски. И в воздухе постоянно висело мохнатое, напоминающее паука-птицееда слово «бакшиш», то есть «подарок».

Как-то два часа мы провели в ювелирной лавке на окраине Каира. Со стен домов свисали гирлянды бугенвиллеи, на пустыре отдыхали верблюды и лошади, остро пахло мочой, зверем, а в мастерской было прохладно, и я видел, как под руками талантливого мастера из золотой пластины рождался изящный картуш, на котором древними буквами– символами проступало слово «Света». Золото было низкой пробы. Но разве это важно?

А потом таксист повез нас с женой к себе домой, чтобы напоить чаем и показать, как ремесленник-стеклодув изготовляет из стекла маленькие изящные бутылочки для духов и благовоний. При доме располагался парфюмерный магазин. Наверное, в представлении мусульманина такой запах стоит в раю. И в этом ароматном облаке по магазину райской гурией плавала молодая хозяйка.

Из глубины дома вышел пожилой, с седыми висками араб и, поклонившись, сел за станок, зажег газовую горелку, и на наших глазах простая стеклянная трубочка превратилась в восточный сосуд, к нему тут же изготовлялась и пробка. И все вместе это представляло произведение народного искусства.

Холодный чай каркоде – из сушеных лепестков суданской розы – мы пили в закрытом, мощенном плиткой дворике, напоминавшем римское патио, в клетках щелкали клювами и посвистывали разноцветные попугаи, а вдоль клумбы с уверенной целеустремленностью бродила черепаха. У нее был такой вид, будто она отыскивала потерянные очки. А еще через час мы бродили по улочкам старого Каира, погруженного в сон.

Однажды не без робости вошли в коптскую церковь Святого Сергия, где по преданию останавливалось на ночлег Святое семейство во время бегства в Египет от царя Ирода. Как и две тысячи лет назад, свечи освещали резной иконостас с изображением Рождества Христова.

Но, пожалуй, самое сильное впечатление произвела на нас мечеть Мухаммеда Али или, как ее еще называют, Алебастровая мечеть. Весь ансамбль представлял собой как бы фата-моргану: гигантский купол, охраняемый двумя восьмидесятиметровыми минаретами, парил в небе над Каиром.

Мы сняли обувь, вошли в прохладу мечети, и я привычно, словно во мне ожил один из моих восточных предков, опустился на ковер, не смея поднять глаза вверх, где в зеленоватой дымке мерцали своды. И вдруг я ощутил необыкновенный прилив сил, краски стали ярче, и все вокруг обозначилось четко, словно кто-то невидимый протер линзы бинокля. В проеме ярко освещенной солнцем двери возникла вдруг стройная фигура мужчины в белом колониальном костюме и пробковом шлеме. Бледное удлиненное лицо с небольшими усиками, знакомое аристократическое косоглазие. Человек внимательно посмотрел на меня и, кивнув, растаял в солнечном потоке.

На мой взгляд, лучший портрет Николая Степановича Гумилева принадлежит кисти художницы Деллы-Вос-Кардовской. На нем он в канотье, с накрахмаленным воротничком и хризантемой в петлице, а кругом сад, яркая зелень, цветы. Портрет написан в 1908 году. Я видел его в филиале Третьяковской галереи на Крымском валу.

 

Гумилев впервые побывал в Каире в 1908 году. Об его пребывании в столице Египта, да и вообще о первом посещении Африки, практически нет никаких документальных свидетельств – разве что короткие сухие письма и открытки своему учителю Валерию Брюсову и друзьям, состоящие всего из нескольких фраз.

Лишь десять лет спустя после посещения поэтом Каира было опубликовано его знаменитое стихотворение «Эзбекие»:

 

Как странно – ровно десять лет прошло

С тех пор, как я увидел Эзбекие,

Большой каирский сад, луною полной

Торжественно в тот вечер освещенный…

 

И все же трудно представить, что молодой поэт не делал никаких записей. Один из исследователей жизни и творчества Гумилева В. В. Бронгулеев высказывает предположение, что, возможно, со временем станут известны некоторые подробности первой поездки Николая Гумилева в Африку. При этом он ссылается на рассказ собирателя литературных раритетов и библиофила М. Лесмана. Приведу выдержки из книги В. В. Бронгулеева «Посреди странствия земного»:

«Однажды его (М. Лесмана – Ю. П.) посетила весьма надменная женщина по фамилии Финкельштейн и предложила купить у нее автографы ряда поэтов, в том числе Гумилева. Среди бумаг Лесман увидел черную тетрадь в клеенчатой обложке, исписанную рукой Николая Степановича. Там были неопубликованные стихи, но, главное, записи, связанные с его путешествием в Египет. Он увидел также и план похода к одной из больших пирамид, меню какого-то ресторана и другие дорожные заметки.

Лесман не сошелся в цене и потерял из виду эту женщину. Позднее он узнал, что она являлась вдовой книжного коллекционера С. Б. Рудакова, погибшего на фронте в 1942 году. Оказалось, что Рудакова рекомендовал Ахматовой О. Э. Мандельштам как наиболее надежного человека, который мог бы спрятать и сохранить архив поэтессы.

Когда Рудаков погиб, его жена Лина Самойловна, ничтоже сумяшеся, решила не отдавать Ахматовой ее бумаги, а попросту их продать. Одним из ее клиентов и оказался Лесман. К великому сожалению, судьба большинства украденных материалов не известна, в том числе и «Египетского дневника»…

В отдельных источниках встречаются упоминания, что во время первой поездки в Африку Гумилеву удалось подняться вверх по Нилу и достичь Судана, где-то на границе с Абиссинией. Но это маловероятно. В Сомали и Абиссинии (нынешней Эфиопии) он побывал во время второго, более длительного путешествия по Восточной Африке.

 

Свое освоение Восточной Африки я начал почти семьдесят лет спустя и волею судьбы оказался в центре событий, от которых содрогнулся Африканский Рог.

Поездка в Сомали носила плановый характер, да и повод был замечательный: в пункте материально-технического обеспечения кораблей ВМФ в Бербере наши специалисты завершили строительство военно-морского госпиталя, и нужно было открыть это уникальное сооружение, оснащенное самой современной медицинской техникой, перерезать ленточку и отсидеть положенные часы на приемах. Конечно же, набежала масса и других дел, но все равно поездка, как нам поначалу казалось, напоминала туристический вояж.

Летел я со своим шефом генералом Терентьевым. Накануне нас инструктировали в ЦК на Старой площади: холеный чиновник равнодушно задал нам несколько вопросов, пожелал удачи, на том аудиенция закончилась. За день до вылета мы зашли в Генеральный штаб получить заграничные паспорта, сдать удостоверения личности. Все было спокойно. Знакомые ребята из «десятки», направленцы по Сомали, больше говорили о достопримечательностях стран Африканского Рога, о том, что выгоднее купить на командировочные – регион считался политически стабильным, и ничто не предвещало войны.

Чертовщина началась еще в дороге, когда при посадке в Каире в хвостовой части самолета началась драка. Студенты из Сомали подрались с эфиопами. Самолет откатили на дальнюю стоянку, автоматчики в касках скрутили дерущихся, вытолкали их в ночь, и наш обесточенный Ту-154 два часа простоял оцепленный полицией. Никто ничего не мог понять. Такая же неразбериха была и в Могадишо. Мы третий день торчали в военном городке русской колонии, не ведая, когда вылетим на побережье. Главный военный советник под предлогом лютой занятости уклонялся от встречи. Жили мы на вилле с кондиционером, роскошными апартаментами и блистающей никелем кухней. Обслуживали нас безмолвные солдатики в белых накрахмаленных куртках. Утром являлся советник по медицинским вопросам Титоненко, лысый улыбчивый полковник, и с порога объявлял развлекательную программу дня:

– Осмотр достопримечательностей, посещение экзотического рынка, плантации бананов, пляж…

Генерал Терентьев, похоже, начал терять терпение:

– Виктор Григорьевич, можете вы, наконец, сказать, что происходит? Главком приказал лететь в Берберу, на сей счет есть директива Генштаба, а мы вместо того, чтобы заниматься делом, пьянствуем и купаемся в Индийском океане. Главный советник примет сегодня?

– Боюсь, что нет. Он в министерстве обороны республики. Обстановка напряженная. Сомалийцы ночью подняли по тревоге еще несколько подразделений, призывают резервистов. Говорят – крупные учения. Впрочем, главный вам все объяснит лучше.

– Ладно, будем наслаждаться жизнью. Нечасто бывает.

И мы наслаждались. По-видимому, Титоненко получил от начальства установку сделать все, чтобы мы не просыхали с утра до ночи. Гостевая машина была в нашем распоряжении. На улицах Могадишо надрывно гудели автомобили, бойко торговали магазины, из прохладных кофеен тянуло ароматом кофе, и в любой захудалой лавке можно было получить охлажденные напитки. Белые, с плоскими кровлями дома, красивые, в ярких одеждах женщины, музыка, крики ослов – город жил как всегда. Напряжения не чувствовалось. Разве что опустевшие пляжи, где каждое посольство имело свое бунгало с рестораном, комнатами отдыха, раздевалками, свидетельствовали о том, что происходит нечто из ряда вон выходящее. И еще по ночам мешал спать угрюмый, навязчивый звук: по неосвещенным улицам везли на трейлерах танки, наши, советские. Оттуда, из колеблющейся тьмы, тянуло запахом солярки, выхлопных газов и остывающего металла. Судя по количеству боевых машин, в дело уже были запущены моторизованные бригады. В городке по периметру выставили вооруженных часовых.

На кровле нашей виллы жил бабуин, самец килограммов на сорок. Крыша гудела под его тяжестью. Кормили его объедками. Выпятив зад, урча, он спускался по пальме и жрал из оловянной солдатской миски. Меня он почему-то сразу возненавидел, скалил желтые зубы и злобно ухал. Ночью к полукружию света от настольной лампы сползала по стене ящерица с ласковыми глазами убийцы. Она охотилась на насекомых.

Обедали мы в столовой для советников. Какое-то подобие щей, безвкусные пресные булки вместо хлеба. В солонке лежали тонкие, высохшие до звонкой хрупкости стручки красного перца. Там, в столовой, я и встретил знакомого полковника из Главного инженерного управления ВМФ Володю Кравцова. Мы одно время входили в расчет поста защиты и на учениях торчали в бункере главкома в Подмосковье. Володя потом перевелся в какую-то хитрую организацию, занимающуюся строительством за рубежом. Он загорел до негритянской черноты, и на этом фоне его седые, с синевой волосы выглядели париком. Ничуть не удивившись, он подсел к нашему столику и с коротким хохотком спросил:

– Вас-то, дорогие соотечественники, каким ветерком сюда занесло? Время, я скажу, вы выбрали не очень удачное. Или не понимаете, что происходит?

Генерал с интересом посмотрел на него:

– А что происходит?

– Война, – усмехнулся Кравцов и тут же перевел разговор на другую тему, стал расспрашивать о Москве, но, глянув на часы, осекся. Прощаясь, Володя, загадочно подмигнув, промолвил: – До скорой встречи. Я думаю, завтра утром главный вас обязательно примет.

– Кто это? – спросил генерал, когда Кравцов ушел.

– Полковник Кравцов Владимир. Он в нашем главном инженерном управлении служил… Сейчас не знаю, в каком он качестве.

– Симпатичный малый.

Утром нас и в самом деле вызвали к главному военному советнику. Генерал-лейтенант встретил нас холодным кивком, жестом указал на кресла рядом с узким столом из полированного дерева. В кабинете у него собрались несколько человек. В углу диванчика примостился Володя Кравцов с блокнотом в руке.

Генерал-лейтенант был раздражен, хмуро бросил:

– Ваш приезд, товарищи, крайне несвоевременен. Не понимаю, о чем думает ваше руководство. В стране война, введены в действие крупные танковые формирования. С обеих сторон – сомалийской и эфиопской – есть убитые и раненые. Идут интенсивные воздушные бои…

– Как же так? – удивленно спросил Терентьев. – Накануне вылета, вечером, я был в Генштабе. Там сказали: все спокойно.

Главный военный советник отмахнулся:

– Что они там знают! Одним словом, самолет до Харгейсы я вам дам, но безопасность гарантировать не могу. Лично я лететь не советую – собьют, хотя и понимаю: приказ есть приказ. Сопровождать вас будет полковник Кравцов. Он у нас ничего не боится, даже сомалийского сифилиса. К тому же Кравцов курировал строительство в Бербере. Ему и карты в руки. Остальных пассажиров снимаю, неоправданный риск.

Главный подошел к холодильнику, достал бутылку виски.

– Давайте перед дорожкой по русскому обычаю, – он улыбнулся, жесткое его лицо расслабилось. – Честно говоря, не хочется вас отпускать. Душа не лежит. Стоит ли рисковать из-за госпиталя, который мы построили неизвестно для кого? Кравцов, что сидишь, разливай.

Я заметил: Володя очень изменился, стал молчалив, замкнут. В самолете понемногу разговорился, рассказал, что в заграничной командировке он без семьи, надоело до чертиков, обстановка в русской колонии склочная, народ в основном случайный, все определяется чеками Внешторгбанка: у кого сколько. Отсюда зависть, подсиживание, холуйство. Всем правит главный военный советник, он царь и бог. Посольские – элита. Живут изолированно. Ситуация в стране давно накалилась, а Москва знать ничего не хочет, только советует: не спешите с выводами, взвешенно оценивайте ситуацию с учетом возможных политических последствий… Доигрались!

Немного расслабившись, он стал развлекать нас байками. Рассказал, к примеру, как заместитель начальника Главного штаба флота ехал на «Лендровере» в Берберу, увидел на дороге гигантскую, килограммов на триста, черепаху, велел ее изловить и сунуть в салон автомобиля. Отговорить его не успели. От тряски черепаху прослабило, и салон с пассажирами на треть погрузился в зловонную жижу.

– Ресторанчик у нашей посольской купальни видели? – спросил Кравцов.

– Еще бы, – подтвердил Терентьев, любитель поесть.

– Классный кабак. С девочками на все вкусы. Но у этого ресторана есть одна удивительная особенность.

– Какая?

– Входишь в одни двери, а выходишь в другие – прямо в аэропорту «Шереметьево», без погон и партбилета. У нас уже один попробовал.

Хоть и балаболил он лихо, как в былые времена, видел я, встревожен Кравцов, ждет неприятностей. Так и случилось, хорошо обошлось мелочами, отделались, как говорится, легким испугом.

На аэродроме в Харгейсе к трапу подкатил джип с четырьмя головорезами в хаки. Лица испачканы чем-то черным. Оказалось, наши, русские советники. Старший из них, мерцая белками глаз, сказал:

– У вас, дорогие соотечественники, видать, крыша поехала. Здесь неподалеку бои идут, уже два самолета сбили. Раненые есть, убитые… Два часа назад в госпиталь доставили советника с той стороны, подполковника Широкова, я с ним в академии учился. Тяжелое ранение в живот. Наши советники друг против друга воюют. Танки тоже наши, с обеих сторон. Дурдом! Машиной я вас до Берберы обеспечу, а там как Бог даст. Могут обстрелять истребители, могут из гранатомета накрыть. Решайте.

Потом был путь через раскаленную саванну, по обочинам белели кости животных. Берберу два раза бомбили, но, в общем, там было спокойно. Моряки с пункта материально-технического обеспечения кораблей на всякий случай отрыли окопы. Пустынный ветер хариф разогнал все живое. Чернолицые, бородатые старики, завернувшись в белые одежды, лежали в жидкой тени, падающей от глинобитных домов. Те, кто помоложе, сидели в дешевых «кафе» ‒ в полутемных хижинах, похожих на курятники, с кое-как слепленными из ветвей акации скамейками и столами – неторопливо беседовали, жевали кат – ярко-зеленые, увязанные в плотные пачки листья. Листья ката содержат наркотик. Привозят его из Кении в крытых китайских грузовиках. Говорили, что китайцы поставляют грузовики в Сомали бесплатно. Так же бесплатно строили они и дороги. Вахтенный у трапа плавмастерской стоял в форме «два»: белая форменка, суконные брюки. Термометр в тени показывал плюс сорок семь. Терентьев в шортах выглядел довольно забавно, все время шутил.

Обстановка осложнялась с каждым днем. Порт не бомбили. За две недели, что мы прожили в Бербере, был только один налет: бомбили аэродром. Начальник пункта снабжения кораблей готовил персонал и членов семей к эвакуации. Информация поступала противоречивая. Было неясно, какую сторону в конфликте поддерживает советское правительство.

Госпиталь приняли, генерал в торжественной обстановке перерезал ленточку, в честь этого события был дан прием, закончившийся в… сауне. Кравцов все время где-то пропадал, возвращался измученный, серый от пыли. Повез нас как-то ужинать в ресторанчик, славящийся местной кухней, но тот оказался закрыт. Хозяина-эфиопа накануне арестовали по подозрению в шпионаже. Выжженный солнцем город был пуст. Жизнь теплилась только на рынке да еще в двух-трех магазинах, принадлежавших индусам.

Как-то «Маяк» сообщил, что президент республики вылетел на переговоры в Москву. Пользуясь временным затишьем, Терентьев запросил у командования добро выехать из Берберы прежним маршрутом. Добро было получено.

Выбирались тоже с приключениями. По дороге в Харгейсу на наш «Лендровер» дважды выходил в атаку истребитель, но почему-то не обстрелял. В Харгейсе стояла настороженная тишина. Рассказывали: на рынке наших женщин забросали камнями. Советскую колонию усиленно охраняли наши пехотинцы. Самолет главного военного советника пришлось заправлять топливом из неприкосновенного запаса: сомалийцы отказали в помощи, вели себя враждебно. Рядом со скребущим звуком, волоча за собой парашюты, садились ярко раскрашенные сомалийские истребители: возвращались с боевого задания. Из разговоров летчиков я случайно узнал, что сомалийская сторона не дала оповещения в ПВО и самолет главного военного советника летит как неопознанная цель. Сказал генералу.

– Юрий Николаевич, ты хоть помнишь, какой нынче день? – спросил у меня Терентьев.

– Нет.

– Поздравляю, сегодня День Военно-Морского Флота! Обидно, если нас сшибут в праздник, к тому же мы не успели с тобой шиллинги потратить. Зови Кравцова, в козла сразимся.

До Могадишо, чтобы не засекли радары, летели на бреющем полете, едва не задевая брюхом самолета за зонтичные акации. Праздник отметили у нашего морского атташе. Как говорится, с корабля на бал: дамы в вечерних туалетах, шампанское, джин с тоником в мизерных количествах. В полночь добрались до виллы. Терентьев уговорил Кравцова ночевать у нас. Светила луна. По территории советской колонии вышагивали усиленные патрули. Генерал смачно плюнул и спросил:

– Юрий, свет, Николаевич! Неужели у нас нечего выпить? У меня от этого джина изжога. Дипломаты фиговы!

И тут я вспомнил, что перед самым вылетом в Харгейсу Титоненко принес литровую бутыль медицинского спирта. Я еще удивился: «На кой он, у нас же коньяк есть и виски?» «Пригодится. Водки, друг, никогда не бывает много», – пояснил Титоненко. Африканский климат сделал его философом. К главному военному советнику пришлось собираться в спешке, чтобы не пропали фрукты – бананы, папайя, апельсины, манго, я положил их в кастрюлю и залил спиртом, словно предчувствуя, что источник бодрящих напитков может иссякнуть.

– Я думаю, выпить найдется, – сказал я, разглядывая луну: багровый венчик вокруг нее не предвещал ничего хорошего.

Генерал остановился:

– Откуда? Мы же все взяли с собой!

– Тайна.

– Ну смотри, не обмани мои ожидания. Горе тогда тебе!

Холодильник на кухне был отключен, все из него исчезло, а кастрюля с настойкой так и осталась на подоконнике. Видно, уборщики приняли ее за компот и забыли вылить. Я разлил пойло по высоким стаканам, воткнул по соломинке для коктейлей и торжественно поставил на журнальный столик. Генерал недоверчиво пожал плечами, выбросил соломинку, глотнул из стакана и изумленно посмотрел на меня:

– Слушай, что это такое?

– «Бабуиновая горькая». Рецепт – секрет фирмы.

Терентьев покачал головой:

– Ну ты даешь! Володя, попробуй. В этой штуке градусов шестьдесят, не меньше. Нет, нам все-таки здорово повезло! А то сбили бы над пустыней, и мы не попробовали бы «Бабуиновую». Юрий Николаевич, тащи сосуд с этим нектаром. Мужики, хоть отпразднуем по-человечески!

Гудели до утра. Кравцов был грустен, строил мрачные прогнозы:

– Если наши политики возьмут сторону Эфиопии, тогда базе в Бербере конец. А сколько труда, сколько денег вложено. И все коту под хвост… Вот посмотрите, так и будет. Геронты в Москве вообще из ума выжили.

– Не мели, Емеля! – усмехнулся Терентьев.

– Все шутите, товарищ генерал, а у меня сердце кровью обливается. База на моих глазах строилась.

Через день мы улетели в Москву. Вскоре предсказание Кравцова сбылось: пункт материально-технического снабжения кораблей в Бербере прекратил свое существование.

Николаю Степановичу Гумилеву довелось путешествовать в более спокойное время. Впрочем, рисковать ему приходилось, и немало. В стихотворении «Сомалийский полуостров» у него есть такие строки:

 

В целой Африке нету грозней Сомали,

Безотраднее нет их земли.

Сколько белых пронзило во мраке копье

У песчаных колодцев ее,

Чтоб о подвигах их говорил Огаден

Голосами голодных гиен.

 

…Ужинали мы с женой обычно неподалеку от отеля «Европа» в «Макдональдсе». К местным ресторанчикам я отнесся настороженно – издержки профессии. Каир остывал после дневного зноя, но смог еще тяжкой пеленой висел над крышами домов. Рамадан накладывал отпечаток на жизнь города. Близился час, когда после захода солнца правоверным разрешается пить и принимать пищу. Все спешили, чтобы вовремя попасть домой, машины на Пирамида-роуд шли сплошным потоком, большинство магазинов и лавок закрывалось, прямо на тротуарах расставлялись столы для праздничной трапезы. И вот откуда-то сверху, казалось, с внезапно потемневшего неба, раздался крик муэдзина, и все вокруг преобразилось: вспыхнули огни реклам, посветлели лица людей, опустела проезжая часть Пирамида-роуд – только редкие повозки, запряженные осликами, торопливо катили в сторону мечети.

Хорошо было плыть в сиреневом свете реклам и ярко освещенных окон магазинов, ощущая наступление праздника. Праздновали все, праздновал огромный четырнадцатимиллионный город, и мы с женой тоже были участниками этого праздника.

– Знаешь, – сказал я жене, – в таком всеобщем единении мы празднуем сейчас только один праздник: День Победы.

Жена по образованию филолог, по профессии редактор, поэтому всегда поправляет меня:

– А как же Новый год? Масленица, Пасха?

– Возможно, в маленьких провинциальных городах и деревнях еще сохранилась эта общинная традиция, но только не в мегаполисах. В новогоднюю ночь при внешне общем веселье все-таки каждый сам по себе. А православные праздники – Рождество Христово, Вербное воскресенье, Пасха – в нашей изувеченной атеизмом стране празднуют далеко не все. Для большинства это лишь повод выпить. И пьют не для радости, а чтобы забыться. Мусульмане умеют веселиться без водки.

Жена шла молча, потом сказала:

– Все постепенно восстановится, но в одном ты прав: радоваться по-настоящему мы не научимся никогда. В смехе людей на концертах наших записных юмористов есть что-то болезненное, истерическое. Мы становимся субдепрессивной нацией. И это печально.

Мы сворачивали в улочки в арабских кварталах, где кипела жизнь, жизнь простых людей для себя, а не для обслуживания туристов, здесь никто не старался нам что-нибудь продать, не выпрашивал бакшиш, и цены в продовольственных лавках были для нас те же, что и для арабов. Здесь фрукты продавались прямо с повозок, названия многих плодов мы не знали, и нам охотно и доброжелательно объясняли, как они звучат по-арабски. И радовались, когда у нас получалось.

Утром мы бродили по знаменитому каирскому базару Аль-Халили. Это яркое зрелище, где тебя хватают за руки, от торговцев невозможно отвязаться и нужно постоянно следить за карманами, чтобы не стать жертвой уличных воришек. С базара я вернулся с головной болью.

На улицах, где жили простые арабы, мы были гостями, а гость для мусульманина священен. Как-то к нам подбежал подросток, крикнул что-то неприличное, напоминающее ругательство, и тотчас получил подзатыльник от пожилого араба.

Иногда нас окружали школьники, чаще всего девушки в скромной униформе и сереньких платочках, видно, они хотели поупражняться в английском.

Мы знакомились не с туристическим, а с настоящим Каиром, где праздники тоже не каждый день, где человек всю жизнь проводит в труде и где радости часто сменяются горем.

В 1908 году Каир, конечно же, был другим. Николай Степанович Гумилев, я думаю, нередко заглядывал в кварталы бедноты, собирая фольклорный материал. Человеком он был отважным: ночевал в палатке в саванне, охотился на диких зверей и разделял кров с простыми аскерами или переводчиками-эфиопами.

 

4

 

Поезд на Асуан отходил в восемь вечера. Кофейное небо еще ниже опустилось над Каиром, запахи сгустились – теперь город напоминал остывающую жаровню, под которой вспыхивали и гасли огоньки, потревоженные чьим-то дыханием.

Меня не покидало ощущение, что кто-то неведомый и грозный все время наблюдает за нами сверху. Нынешним утром я, как обычно, проснулся от крика муэдзина, осторожно, чтобы не разбудить жену, подошел к окну, отодвинул тяжелую штору и глянул вниз. По Пирамида-роуд уже неслись автомобили, а в окнах крошечной квартиры, выстроенной на плоской крыше соседнего дома, горел свет. Его не гасили ни днем ни ночью. За три дня я ни разу не видел жильцов. В этом было нечто зловещее, и я вдруг испытал такой острый приступ безотчетной тоски, что заломило сердце. Блоковское «Ночь, улица, фонарь, аптека…» здесь, в Каире, обрело еще более отчетливый и жуткий смысл.

Платформу вокзала заполняли туристы. Маленькие японцы катили на колесиках маленькие чемоданчики, и у каждого на шее висела крошечная видеокамера. Тучные немцы толкали перед собой такие же тучные чемоданы. Полицейские в черной, несколько театральной форме, но со всамделишными автоматами Калашникова пили кока-колу и весело переговаривались. А рядом на скамейке сидел бедуин, пришелец из Аравийской пустыни, в белых одеждах с черным плетеным шнуром на лбу. Два нубийца в вязаных тюбетейках с интересом разглядывали яркий туристический буклет. В этом театральном мире реальным был разве что привокзальный туалет: ярко освещенный, блистающий хромом, праздничный, как бы символизирующий победу современной цивилизации над древностью.

Трансафриканский экспресс тоже являл собой современное чудо. Мне еще не приходилось ездить в таких комфортабельных вагонах, где все было предусмотрено, все учтено – от скрытого в переборке умывальника до изящных, как в самолете, складных столиков для ужина. А проводник напоминал вышколенного лакея из романов Диккенса.

Мы выпили по изрядному глотку виски. Я убедил жену, что делается это исключительно из соображений профилактики кишечных инфекций. Версия действовала безотказно. Вероятность подхватить амебную дизентерию была достаточно высока.

Экспресс уносился на юг, просверливая в темноте туннель. Редкие огоньки, тускло освещенные полустанки – чужая, далекая, непонятная жизнь. Впереди были Асуан, Нубийская пустыня, бесконечные просторы Судана, а уж за ним начиналась столь любимая Гумилевым Эфиопия-Абиссиния.

Под перестук колес я стал постепенно погружаться в состояние, которое нельзя было назвать сном – нечто вроде внезапно ожившей памяти. Но уж лучше бы это был сон.

…В пустыне Огаден шли широкомасштабные танковые сражения. Пункт материально-технического снабжения кораблей в Бербере был безвозвратно потерян, потеряны военно-морской госпиталь, терминалы для беспричальной подачи топлива, взлетно-посадочная полоса для тяжелых самолетов. Все, все, построенное в тяжелейших условиях советскими специалистами, забыли, забросили. Порт Массауа в Эритрее был блокирован сепаратистами с суши и активно обстреливался из минометов. В самом разгаре сомалийско-эфиопского конфликта руководство нашей страны приняло решение о строительстве базы на одном из островов архипелага Дохлак в Красном море. Хотя всем предельно ясно, что, перекрыв Баб-эль-Мандебский пролив, супостат запрет наши корабли, включая и атомные подводные лодки. Но решение принято, его нужно исполнять. Создали группу, которой предстояло разработать и подписать с эфиопской стороной соответствующие протоколы, провести рекогносцировку и прочее.

Первая поездка в Эфиопию в 1978 году напоминала остросюжетный, лихо закрученный боевик. В группу входили инженеры-проектировщики, геологи, авиаторы, специалисты технического управления. Предстояли переговоры с местной стороной, приемы, поэтому с собой мы везли коробки с водкой, коньяком, деликатесами. Военторг не стал мелочиться, обеспечил всем необходимым: и паюсная икорка была, и крабы, и копчености.

Группой руководил вице-адмирал Юрий Алексеевич Кузьмин, заместитель начальника тыла ВМФ. Я его немного знал еще по Северному флоту.

В гражданских костюмах, одинаковых белых кепках, купленных оптом в ГУМе, с неумело повязанными галстуками специалисты напоминали туристов из провинции, ошеломленных и несколько напуганных поездкой за границу. Лучшего прикрытия не придумаешь. На меня, естественно, повесили и обязанности врача группы.

Разместили нас в частной, вполне приличной гостинице с ливрейным швейцаром, портье-полиглотом (говорил по-русски, смачно ругался матом) и боями в зеленой униформе. После нескольких дней столичной жизни, где были и переговоры, и приемы, и просто дружеские встречи, нас переодели в форму правительственных войск – так были одеты все советники – и отправили самолетом в Асмару, небольшой городок в тридцати милях от Массауа, откуда планировалось забросить группу к месту назначения на вертолете.

Уже по дороге в Асмару эйфория первых дней сменилась деловой сдержанностью: там, куда мы летели, шла война, правительственные войска пытались подавить сепаратистов, обе стороны применяли тяжелое оружие. В советской военной колонии я встречал наших советников, приехавших с фронта, – загоревших до черноты парней в вылинявшей форме, с кольтами, небрежно заткнутыми за брезентовые пояса. Пистолеты системы Макарова там, на передовой, не котировались. Советники, как и подобает фронтовикам, держались независимо. Не обходилось без потерь: среди них были убитые, раненые, а несколько человек попали в плен.

Раньше в Асмаре была военно-воздушная база. Сохранились казармы, коттеджи для летчиков и обслуживающего персонала, офицерский клуб с баром и казино. Мне потом много раз пришлось бывать в этом городе, гостить у наших летчиков. Они обустроились неплохо, даже русскую баньку соорудили. Войной пахнуло уже в Асмаре: неподалеку сел вертолет, из него выгружали раненых. Пепельные лица, пропитанные кровью повязки, стоны и полчища мух, мелких, серых, прилипчивых. Мухи потом повсюду преследовали нас – в вертолете, в окопах на передовой. Мерзкие насекомые как бы символизировали войну в Африке.

После коротких переговоров нас посадили в вертолет, машина резко набрала высоту – нам предстояло пересечь зону, контролируемую сепаратистами. Из-за грохота двигателя разговаривать было трудно, да и не хотелось. У всех, кроме переводчика, совсем еще мальчишки, лица были напряженно-строгие. Тот клевал носом. Ему давно уже все осточертело.

В приоткрытую дверцу кабины видна была мокрая от пота спина чернокожего пилота. Легкие облака разогнало ветром. Безмятежный розово-голубой мир лежал внизу, и не верилось, что там, в раскаленных окопах, в расщелинах скал, среди струящегося песка, затаились люди и провожают вертолет напряженными взглядами, а может быть, кто-нибудь уже ведет его в перекрестье прицела и вот-вот нажмет на гашетку. Пустыня сменилась морем с розовыми и лиловыми разводьями отмелей и рифов.

Минут через тридцать вертолет в облаке пыли низвергся на остров Нокру. Ни кустика, ни деревца. Лунный пейзаж. Столбик ртути в термометре наверняка подскочил выше сорока градусов. Неподалеку виднелись какие-то развалины, оказалось, бывшая итальянская тюрьма, еще времен Муссолини. Переводчик пояснил, что сейчас там размещен взвод правительственных войск, переброшенных на остров для обеспечения нашей безопасности. В основном молодые солдаты, среди них есть раненые и больные инфекционной желтухой.

Вертолет улетел. По замыслу у причала острова Нокра нас должен был ожидать морской буксир, выделенный для обеспечения рекогносцировки. Буксира не было. Мы укрылись от солнца в деревянном сооружении, напоминающем беседку, нас тотчас облепили мухи. Пробовали отмахиваться – бесполезно, так и сидели облепленные насекомыми, напоминая серых идолов пустыни.

Буксир подошел часа через два. И каким счастьем было оказаться на его борту, в просторной, охлажденной кондиционером кают-компании, где на столе стояли графины с ледяным квасом, а на переборке висела фотография: опушка березового леса, светлая, радостная, наполненная нежарким весенним солнцем.

Два дня мы занимались промерами, исследовали юго-восточную часть Нокры, где предстояло строить пункт материально-технического снабжения кораблей. Потом после некоторых колебаний решили идти в Массауа. Город блокирован с суши, интенсивно обстреливался, подойти к нему можно было лишь с моря. На Нокре не было питьевой воды, возить ее предстояло из Массауа водолеями, и побывать там было крайне необходимо. Кузьмин собрал совет, и все единогласно решили: идти.

В то утро стоял необыкновенный штиль. Светлая, с красным отливом вода выгибалась дугами под форштевнем, с берега тянуло как из сухожаровой печи, было тихо – равномерно бубнил двигатель, с шипением отлетала от бортов вода, ни отдаленной канонады – гул все дни не стихал, ворочался то слева, то справа, ни единого выстрела. Кто-то предположил: «Может, объявили перемирие?»

Через полтора часа в дымке возникли очертания порта, выше ярусами поднимался город. Переводчик, позевывая, пояснил:

– Справа, видите, торчит обломок трубы цементного завода, там позиции сепаратистов. Разделительная полоса – семьсот метров. Сепаратисты лупят из минометов, снайперы их постреливают. Хорошо еще авиации у них нет. Город фактически осажден. Медикаменты, продовольствие доставляют из Асмары, Ассаба, туда же эвакуируют раненых.

– А морем? – спросил Кузьмин.

– Нечем. Правительственный флот – не то два, не то три торпедных катера. Торчат в Ассабе, нет топлива. Мы придерживаемся нейтралитета, но буксир, товарищ адмирал, лучше на внешнем рейде оставить, а то еще долбанут.

Кузьмин кивнул:

– Так и сделаем. Команду я уже дал. К нам подойдет катер со старшим группы военных советников.

– Наши там тоже есть? – удивленно спросил инженер-проектировщик, худой, нервный, с обожженным солнцем лицом.

– Есть, – подтвердил переводчик. – Они и руководят обороной.

– Вам приходилось бывать в Масауа?

– Несколько раз. С начальством летал. Наши в английском не секут, местные – в русском. Цирк глухонемых.

Военному переводчику было года двадцать четыре, а на вид восемнадцать: пухлые губы, юношеский румянец, наивные широко распахнутые глаза. Он почему-то все время не высыпался, тер глаза, ожесточенно жмурился. Переводчик третий год работал в Африке, многое повидал, и его не смущали высокие звания. Держал себя раскованно, как настоящий фронтовик.

А на берегу было все так же тихо, мертво, казалось, город покинут людьми.

– Катер! – крикнул переводчик.

Левее пирамиды маяка и еще чего-то неразличимо-серого, горбом проступавшего из воды, я с трудом разглядел белую точку. Точка быстро увеличивалась в размерах и напоминала каплю, стекающую по зеленовато-серому стеклу. Абсолютная тишина нависла над Массауа, оттого казалось, что любой самый незначительный шум, рожденный в недрах буксира, прокатывается над водой и слышен далеко вокруг.

– Не нравится мне эта тишина, – промолвил Кузьмин, разглядывая город.

– Тут бывает, – переводчик прикрыл рот рукой, но не зевнул. – То молчанка, то как с цепи сорвутся.

Офицеры стояли вдоль борта, разглядывая берег. В чужой форме, высоких шнурованных ботинках, пятнистых каскетках с длинными козырьками, они походили на охотников, собравшихся на сафари.

Близость опасности щекотала нервы, потому все воспринималось остро, с какой-то болезненной ясностью: город, стремительно приближающийся катер, заломленные руки портовых кранов и то отдаленное опасное пространство, помеченное обломком трубы цементного завода.

Катер теперь был виден хорошо – белый, остроносый, со скошенной назад рубкой. Форштевень пластал красную тягучую воду. Рядом с рубкой, облокотясь о пулемет, широко расставив ноги, стоял человек в зеленой униформе, даже издали было видно, как он грузен, широк.

Буксир застопорил ход, но на якорь не стал, видно, капитан принял решение лечь в дрейф, чтобы в случае необходимости можно было маневрировать, отойти подальше от берега. С правого борта вывалили трап. Катер лихо развернулся и на малом ходу стал подходить к буксиру. Теперь уже можно было подробно разглядеть человека, стоящего у рубки: широкоплечий, пузатый, с вислыми усами, форма вылиняла, кобура с огромным кольтом прикручена к брезентовому поясу проволокой. Казалось, под его тяжестью катер осел на левый борт.

Человек помахал рукой и гулко, раскатисто, совсем не по-военному крикнул:

– Тож быстренько сигайте по одному! А я туточки приму вас… – И мясистое лицо его расплылось в добродушной улыбке.

Дверь рубки катера открылась, вышел высокий худощавый офицер. Брови и усы у него выгорели и казались седыми. Форма хорошо подогнана, за брезентовый пояс заткнут короткоствольный никелированный револьвер. Рядом с пузатым он выглядел по-юношески подтянутым, даже элегантным.

Усатый толстяк ловко принял Кузьмина на катер и зарокотал:

– Ну з прибытием вас, товарищ адмирал. Здравжелаю, полковник Губарь, старший здеся, а то подполковник Голишевский, советник из оперативного управления.

Голишевский сухо кивнул.

Офицеры рекогносцировочной группы по одному с помощью полковника Губаря перебрались на катер.

– Ну как вы здесь? – спросил Кузьмин у Губаря.

– А ничего, живем. Воды только маловато. Причалы, где водовод, простреливаются, днем не доберешься. Зато пива – залейся. Мы и вас пивком угостим. Доброе пивко, по бельгийской лицензии варят.

– Город блокирован?

– Да шо нам та блокада? Правительство тянет кота за хвост. Нам команду дай, за два часика сепаратор размантулим – силы есть. А то сидим да чешем эти… Гм-м. Вашу программу позвольте узнать, товарищ адмирал?

Кузьмин коротко изложил задачу группы и, прищурившись, спросил:

– Обеспечите?

– Нема проблем. Тилько вы поперед мэнэ в тое пекло не суйтесь. Голишевский, с чего начнем?

– С пива, – ответил подполковник. Выражение лица его при этом не изменилось, оставалось таким же спокойным и бесстрастным.

– О це гарно! – Губарь захохотал.

Я покосился на него. Что это, рисовка? Или они здесь настолько отупели, что не чувствуют опасности?

Рыкнул, набирая обороты, двигатель, палуба под ногами задрожала, катер сделал крутой разворот и помчался к порту. У трапа стоял капитан буксира и махал рукой. Над буксиром кружили чайки, пикируя в воду. Берег приближался, уже хорошо были видны высокие бетонные причалы, рассчитанные на океанские суда. Слева от входа в порт, рядом с островком, на котором белел треугольник створного знака, задрав киль, лежало полузатопленное судно, еще одно, обгоревшее, стояло у причальной стенки.

Губарь облокотился о пулемет, снял каскетку, ветер взлохматил его потные густые волосы. В движениях этого сильного, грузного человека было что-то от грации хищника. Зорко оглядевшись, он сказал:

– Молчат, ханурики. Оно и лучше. Хай им грец… Я на воде вроде как без штанов себя чувствую.

Катер, не сбавляя оборотов, подошел к берегу, взвыл двигателем, давая задний ход, и плавно подошел к небольшому причалу.

– О цеж добре, – проворчал Губарь. – Давайте к нам до хаты. Пивка попьем ‒ и за работу.

Подполковник что-то сказал рулевому, тот, коротко кивнув, вышел, через несколько минут вернулся с ящиком баночного пива, ловко, как бармен, стал доставать банки, с легким щелчком открывал их и протягивал каждому по две.

– С приездом, – Голишевский поднял банку над головой.

…Мы шли по пустым улицам мимо домов с выбитыми стеклами, осколки похрустывали под подошвами, откуда-то тянуло запахом недавнего пожарища. Тишина была плотной, ощутимой, настораживающей.

Губарь шел косолапя. Спина его потемнела от пота.

– Много наших советников? – спросил Кузьмин.

– Та хватает, товарищ адмирал. В основном танкисты.

– Убитые, раненые среди них есть?

– Убитых, слава Богу, немае. А раненые есть. Как без того? Война. Ишь, притихли, цуцики, – он неопределенно махнул рукой. – Боеприпасов у них мало. Через часок-другой начнут. Я так думаю, группе лучше разбиться на две части. А то сепараты интерес предъявят и подбросят «презент». Два джипа в нашем распоряжении. В одном я, в другом подполковник Голишевский. Куда едем?

– На причалы, где швартуются водолеи.

– Опасно. – Губарь разгладил усы. – Семьсот метров – передовая. Снайперы постреливают. Ладно, я то хозяйство из окошка офиса вам покажу.

Кузьмин кивнул и, повернувшись к офицерам, скомандовал:

– Внимание! Сейчас едем смотреть причалы. Максимальная осторожность. Разобьемся на две группы. На всякий случай место сбора – причал, где стоит катер. Вопросы? Нет? Уже хорошо.

– Тогда по коням! – Губарь поправил кобуру с кольтом.

Я оказался в джипе, который вел подполковник Голишевский. Кроме единственной фразы, брошенной на причале, он не проронил больше ни слова и, только усаживаясь за руль, спросил у переводчика:

– Который же раз ты приезжаешь к нам, Саша?

– Пятый.

– Везет тебе, – и так с ходу газанул, что я едва не вывалился из низкобортного джипа. Автомобиль нырнул в узкий, остро пахнущий мочой переулок, выехал на площадь, в центре ее, ощерившись орудием в блеклое небо, замер танк, наш, советский, выкрашенный в охряно-желтый цвет. Около него в куцей тени отдыхали чернокожие солдаты – худые, узкоплечие, заморенные.

Метров через триста еще один танк, громоздкий, колеса прикрыты бронещитками, скорее всего, американский, задом заползал во двор, подминая декоративный кустарник. Улицы от центральной площади сбегали вниз, к океану. Миновав ворота, джип теперь мчался по территории порта между серыми глыбами пакгаузов, складов – оттуда тянуло сладковатым запахом разложения.

– Уж извините за душок, – усмехнулся одними губами Голишевский, не отрывая взгляда от дороги. – Трупы все никак не можем убрать. Территория часто простреливается.

Портовые сооружения рассматривали в бинокль из полуподвальных окон офиса – бывшего управления портом. Под ногами звякали, перекатываясь, гильзы, валялись ржавые пустые рожки от автоматов «узи», пачки из-под сигарет, консервные банки. Стены подвала, казалось, шевелились от мух. По мешку с песком цокнула пуля, желтая шуршащая струйка заскользила на пол.

– Снайпер, – сказал Голишевский, – стекла бинокля отсвечивают. Пригнитесь.

Слева в углу басил Губарь:

– От тамочки – причалы. Водовод не поврежден. Сепараты тоже пить хотят. С умом стреляют. Видите цистерны? То собственность компании «Шелл». Их тоже не трогают. Дурных немае. Давайте поскорее.

После полумрака подвала полуденное солнце резануло глаза, ослепило. Я стоял, беспомощно опираясь о раскаленную стену. И тут возник звук, словно взвизгнула бензопила, звук прокатился по небу, погас в конце улицы, и тотчас ухнул взрыв. В ответ упруго ударил выстрел, от которого дрогнула стена. Метрах в десяти я увидел танк, врытый по башню в песок. Город наполнился гулом перестрелки. Мелко, как перед началом землетрясения, задрожала земля.

– Давайте в джип поскорее! – крикнул Голишевский. – Сейчас они по нашему квадрату врежут.

Джип рванулся навстречу взрывам, туда, где над домами, уютными двориками с оградами, оплетенными бугенвиллеей, вставало серое облако пыли. Маневр оправдал себя…

 

Строительство нашей базы на острове Нокра по многим причинам напоминало жест отчаяния. Я уже говорил о них: нестабильность военно-политической обстановки в регионе, тяжелые климатические условия, наконец, возможность запереть наши корабли в «акульей ухе», как писал о Красном море Гумилев, перекрыв Баб-эль-Мандебский пролив. База в Бербере была потеряна, а доснабжать корабли оперативной эскадры, несущей боевую службу в Индийском океане, было необходимо.

 

5

 

Асуан маленький, чистый, зеленый городок. После чадного, полыхающего зноем Каира он выглядел уютным приморским курортом.

Высокая асфальтированная набережная, проезжая часть в ожидании туристов запружена легкими лакированными пролетками, лошади удивительной красоты. Внизу у причалов теплоходы самых удивительных форм и расцветок. Плавучие отели. И все это на фоне пронзительной голубизны Нила.

Нас разместили на роскошном пятизвездочном теплоходе «Мисс Уордл». Каких только кают я в своей жизни не повидал. И на лайнерах, и на военных кораблях, как-то даже ночевал в Хабаровске на судне «Амур» в каюте, где некогда жил адмирал Колчак. Но такой каюты, как на «Мисс Уордл», видеть не приходилось: какое-то причудливое сочетание восточной роскоши с европейскими удобствами и безукоризненным сервисом. Да и сам теплоход был из сказки: с широкими трапами, поручнями резного дерева, просторными холлами, рестораном с величественным пожилым мэтром, похожим на голливудского актера Омара Шарифа.

Наконец сложилась русская группа, в основном молодые, занятые друг другом симпатичные люди. Они были хорошо одеты, свободно говорили по-английски. Это уже была новая генерация молодежи: хорошо оплачиваемые банковские служащие, сотрудники крупных фирм. Мы подружились с молодой четой тележурналистов из московского отделения бюро агентства «Рейтер»: Адланом и Олей. Они специализировались на горячих точках: Афганистан, Чечня. Все дни провели на Дубровке, перед комплексом, захваченным чеченскими террористами…

 

Нет опять-таки никаких свидетельств, бывал ли в этих местах Гумилев. Наш гид Катя, светловолосая женщина лет тридцати из Петербурга, говорила о поэте с оттенком пренебрежения, словно была лично знакома с Николаем Степановичем и не одобряла его.

– Конечно, он был в Асуане. Место тогда было достаточно дикое. Он ведь в Африку в основном охотиться приезжал, застрелить, как он сам выражался, парочку жирафов. Вычурный человек. В Петербурге голод, люди замерзают, а он расхаживал в диковинном халате с портфелем из крокодиловой кожи. Да и поэт был средней руки. Если бы не его трагическая судьба, давно бы о нем забыли.

Об арабах Катя говорила с презрением:

– Эксплуатируют памятники чужой цивилизации. Весь смысл жизни: сорвать бакшиш, надуть. У арабов совсем другой менталитет, другая психология. Когда торговец вас обманывает на рынке, он испытывает удовлетворение, демонстрируя свое интеллектуальное превосходство.

Я слушал Катю и думал, как все-таки метко определил такую категорию людей Солженицын – «образованцы». Некоторая образованность в этой женщине чувствовалась, но набор фактов не стал потребностью ее души, а существовал как бы отдельно, не участвуя в процессе мышления. Какие тут могут возникать сомнения? Гидом она была никудышным, неохотно отвечала на вопросы, говорила скучным голосом. При этом на лице ее сохранялось обиженное выражение. Она приехала в Египет лечиться и считала дни, когда у нее наконец закончится контракт и она уедет в родной Петербург.

Вдоль причальной стенки был разбит парк, цвели какие-то яркие цветы, порхали бабочки. На камнях у самой воды сидели аккуратные белые цапельки. Мы их сначала приняли за священных ибисов, потом выяснилось, что ибисы крупнее, другой расцветки и встречаются значительно реже.

Признаться, меня задели легковесные суждения гида о Николае Степановиче. Я думал о том, что Гумилев, пожалуй, один из самых загадочных поэтов Серебряного века, отсюда и оценки обывателей, не знакомых глубоко с творчеством поэта и его судьбой. В нем все необычно, начиная с отношения к нему современников, страсти к путешествиям и кончая гибелью в чекистских застенках. Не будем забывать, что Николай Степанович поэт, а значит, личность эмотивная, отсюда и три попытки к самоубийству, и дуэль с Максимилианом Волошиным, и не где-нибудь, а на Черной речке, где стрелялся Пушкин.

Корректировать поступки позволяла «одухотворенная воля», но временами Гумилев срывался:

 

Я, верно, болен: на сердце туман,

Мне скучно все, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган…

 

Есть еще одно важное звено в понимании личности Гумилева – его мучительная любовь к жене Анне Горенко, будущей поэтессе Анне Ахматовой:

 

Я женщиной был тогда измучен,

И ни соленый, свежий ветер моря,

Ни грохот экзотических базаров,

Ничто меня утешить не могло.

О смерти я тогда молился Богу

И сам ее приблизить был готов…

 

Многих исследователей творчества Гумилева интересовал вопрос: почему с таким упорством поэт стремился в Абиссинию, ведь в Африке немало и других экзотических мест. Существует несколько версий, каждая из них, как я думаю, имеет под собой некоторые основания.

Во-первых, Абиссиния могла привлечь Николая Степановича своей необычной географией: строением поверхности страны, разнообразием высотно-природных зон, обилием животного и растительного мира. Во-вторых, конечно же этнографией. Трудно найти в Африке страну со столь пестрым этническим составом, различиями в быте ее многочисленных народов, в искусстве и религии. Абиссиния – православная страна. В церквях Аддис-Абебы и Асмары я видел распятия с черным Иисусом, да и на иконах были в основном изображены темнокожие святые – это, по-видимому, можно объяснить тем, что православие в Абиссинии не традиционное, а коптского происхождения. И даже епископов в Абиссинию назначают с одобрения иерархов коптской общины в Каире. Между тем связь с русской православной церковью давняя и устойчивая. В 1978 году в депутатском зале аэропорта «Внуково» мне довелось видеть патриарха всея Эфиопии, а провожали его церковники во главе с Патриархом Московским и всея Руси. Уже старый и больной Пимен сидел на белом, резного дерева стуле в центре зала, а патриарх всея Эфиопии в лиловой рясе почтительно стоял рядом, разговор шел на английском языке. И никто в зале не посмел сесть.

С седьмого века в Абиссинии начал распространяться ислам. Был распространен, правда в меньшей степени, и иудаизм.

Абиссиния могла привлечь Гумилева и своей историей, тесно переплетающейся с библейскими сюжетами, уходящими корнями к Адаму, древнему Египту и Иудее. В стихотворении «Красное море» у Гумилева есть такие строки:

 

И ты помнишь, как, только одно из морей,

Ты исполнило некогда Божий закон,

Разорвало могучие сплавы зыбей,

Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

 

Но, как я думаю, причины острого интереса к африканской стране кроются опять-таки в особенностях личности поэта. Незадолго до Гумилева путешествие по Абиссинии совершил известный французский поэт и авантюрист Артюр Рембо, оказавший значительное влияние на Николая Степановича. Пройти маршрутом Рембо, а если удастся, опередить француза, сделать больше, чем он, – разве не повод для честолюбивого поэта?

У В. В. Бронгулеева есть еще одна версия: «Не волновала ли его (Гумилева – Ю. П.) мысль о том, что своим приобщением к Абиссинии он как бы отдавал долг памяти боготворимого им русского гения – Пушкина, дальние предки которого, как известно, были выходцами все из той же древней страны?»

Сам же Гумилев свой интерес к Африке объяснял просто. Он писал своему мэтру Валерию Брюсову 14 июля 1908 года: «Осенью думаю поехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова, которых мне так недостает».

 

6

 

Все путешествия Гумилева в Абиссинию начинались с Джибути. Во время второй поездки в Африку в этот порт он прибыл 25 октября 1910 года. Свидетельств и на этот раз не сохранилось (возможно, были записи в клеенчатой тетради, которую присвоила мадам Финкельштейн?) Но вот что любопытно, год с небольшим спустя (17 февраля 1911 года) в Джибути, проездом в Индию, оказался Иван Алексеевич Бунин. В его блистательной путевой поэме «Воды многие» есть описание этого городка.

«Город маленький, новый, но какой-то забытый Богом, захолустный. Магазины как у нас в уездных городах. Ходили на окраину; там лачуги, мухи на мусоре и нечистотах, жара, базар. Дальше – пески, полная пустыня, табор сомалиев, живущих уже совсем по-своему, с первобытной дикостью. Шатры, козы, голые черные дети и, конечно, опять нечистоты… Мерзко? Нет, страшно по первобытности, по древности, а раз так, чувства пробуждаются совсем иные, высокого, почти жуткого порядка. Тысячелетиями идет эта полуживотная жизнь. Но над нею – нам неведомые Божьи цели. В этом грязном человеческом гнезде, среди этой первозданной пустыни, тысячелетиями длятся рождения и смерти, страсти, радости, страдания… Зачем? Без некоего смысла быть и длится это не может.

Все же какая-то великая тоска, великая безнадежность царит над этим глухим и скудным человеческим жильем…»

Гумилев не мог знать об этом произведении академика, главы поэмы «Воды многие» впервые были опубликованы в Берлине в 1925 году.

В 1913 году во время своего последнего и, пожалуй, самого интересного путешествия в Абиссинию в «Африканском дневнике» Гумилев дает подробное описание Джибути. И странное дело, в записях поэта ощущаются бунинские интонации.

У меня от Джибути остались самые скудные впечатления: адская духота в баре аэропорта, отвратительный запах дезодоранта в туалете, в приоткрытое окно которого открывался вид на поросший цепкой травой пустырь, и на нем, на солнцепеке, голошеий гриф, треплющий падаль своим ужасным клювом. Рядом тощие, какие-то жалкие вороны, пятясь и по-стариковски приседая, все нацеливались выхватить у грифа кусочек зловонной мерзости.

Запомнилось еще досадное недоразумение уже в самолете. В те времена на линии Каир – Мапуту едой пассажиров обеспечивала фирма «Эйр Франс». Стюардесса принесла мне чемоданчик апельсинового цвета. Минут двадцать я бился, пытаясь открыть эту штуковину. Другие пассажиры уже заканчивали обед, когда стюардесса, смекнув, что рашен в затруднительном положении, одним движением распахнула коробку. Обед состоял из кукурузы, перца и еще чего-то напоминающего лягушачьи лапки. Даже стакан «Столичной» не помог мне отведать этого французского яства. Весь перелет до Мапуту меня терзала жестокая изжога.

 

Есть авторы, утверждающие, что Гумилев – крупный исследователь Абиссинии, забывая, что Николай Степанович не биолог, не антрополог, не натуралист – словом, не профессионал, и его коллекции, фотографии, фольклорные материалы лишь уточняли уже известные сведения об этой древней стране. Гумилев прежде всего поэт, и его путешествия, как он сам не раз утверждал в письмах, – сбор впечатлений для новых книг, а еще Абиссиния стала для него своего рода убежищем, куда он уезжал, чтобы пережить душевные бури и неудачи, обрести нужный ему покой и получить тонкую настройку своеобразного поэтического дара.

У каждого крупного писателя были такие места: у Пушкина – Михайловское, у Лермонтова – Кавказ, у Островского – Щелыково. А разве случайно Набоков всю жизнь прожил в отелях, не имея своего постоянного дома? Одинокий человек, он спасался среди чужих людей – швейцарские отели стали для него своего рода Абиссинией.

В последнее время появился ряд публикаций, в которых высказывалось предположение, что в Абиссинию Гумилев ездил в качестве… кадрового разведчика российского Генерального штаба.

В жизни всегда все проще. Я думаю, никаким кадровым разведчиком Гумилев не был. Разведывательное управление Генерального штаба во все времена использовало в своих целях материалы русских путешественников или исследователей, работающих в той или иной части света. А Эфиопия – область стратегических интересов России.

В советское время каждая экспедиция, каждая зарубежная служебная поездка в той или иной мере была сопряжена с разведывательным заданием по сбору и анализу информации. Моя область – медицинская разведка: уровень заболеваемости среди местного населения, экзотические инфекции, организационно-штатная структура медицинских учреждений, коечная емкость, природные, климатические условия и прочее. Думается, ключ к разгадке причин неожиданных, часто связанных с опасностью поступков Николая Степановича, кроется, как я уже говорил, в самой личности поэта.

 

7

 

В «Африканском дневнике» у Гумилева есть такие строки: «Я не турист. К чему мне после Айя-Софии гудящий базар с его шелковыми и бисерными искушениями, кокетливые пэри, даже несравненные кипарисы кладбища Сулеймания. Я еду в Африку и прочел «Отче наш» в священнейшем из храмов…» Я тоже не турист, и меня, признаться, раздражают толпы праздных людей, стремительно перемещающихся по всему миру. Активный отдых? Но, чтобы удержать в сознании хоть часть бесконечно сменяющихся впечатлений, нужна работа, напряжение душевных сил. Какой же тут отдых! А если все сведено к бездумному скольжению по планете, то это не более чем бегство от скуки или от самого себя. Возможно, я не прав, но среди туристов я всегда чувствую себя чужим.

Мне понятен интерес к путешествиям профессионалов, когда поездка – продолжение работы. И еще я понимаю, когда охота к перемене мест, как у Гумилева, доведена до уровня страсти. Ведь только поэт мог сказать:

 

Та, чей мир в светлом непостоянстве,

Чье названье – Муза Дальних Странствий.

 

Я уже писал, что на меня не произвели особого впечатления пирамиды Гизы. В этих порождениях гигантомании есть нечто холодно-механическое, внечеловеческое, муравьиное. Пирамиды – символ тщетности земного бытия. Помнится, меня поразило утверждение нашего симпатичного гида, выпускника Каирского университета, что пирамиды строили не рабы, а свободные египтяне, ибо рабский труд не мог создать такого совершенства. Выходило, что свободный египтянин, обработав свое поле, напоив верблюдов и мулов, отправлялся отесывать многотонные глыбы и строить пирамиды исключительно из любви к обожаемому владыке. Такая цивилизация была заведомо обречена на вымирание. В Асуане гид Катя повезла нашу группу в каменоломню, где из каменных глыб высекали гигантские стелы и на сделанных из папируса лодках отправляли их вниз по Нилу в Луксор.

Над каменоломней застыло обесцвеченное небо, от каменных плит веяло печным зноем, стрекотали невидимые цикады.

Катя спросила:

– Скажите, вы верите, что стелы весом в сто двадцать тонн, вытесанные из базальта, можно с использованием примитивной техники каким-то чудодейственным способом доставить к берегу Нила и погрузить на папирусную лодку? Какой же величины должна быть эта лодка, чтобы выдержать такую тяжесть? Чем дольше я работаю в Египте, тем меньше верю в то, что пирамиды, стелы, храмы – дело рук человеческих.

И Катя вкратце пересказала известные версии о космических пришельцах, о загадочных существах, вышедших из четвертого измерения, чтобы создать одно из семи чудес света. Я прислушивался к слабому голоску Кати и думал, что эти фантастические версии мне ближе, не по душе мне люди, которые в свободное от работы время строят пирамиды. Гигантомания – следствие какого-то перекоса в человеческом сознании и свойственна странам с диктаторскими режимами. За примерами далеко ходить не нужно: фашистская Германия и наша печальная страна. Когда вождям или символам режима начинают ставить гигантские памятники, не ждите ничего хорошего. Поэтому меня так смущает чудовищный монстр Церетели, якобы изображающий Петра I, что в конце минувшего столетия вырос в Москве неподалеку от Крымского моста.

 

Теплоход отходил поздно ночью. Наша группа решила прокатиться на фелюге. Как гигантские птицы со сложенными крыльями, они теснились у причалов. От Нила тянуло запахами речной воды, водорослей. Ветерок вяло трепал обвисший брезент косых парусов – и прозрачный воздух, и яркая зелень газонов, и отдаленное ржание лошадей рождали ощущение праздности.

Прогулке предшествовал долгий торг. Нашу сторону представлял молодой бизнесмен Володя, превосходно владеющий английским языком, местную – владелец фелюги нубиец Абдулла. Он красив, необыкновенно живописен в своей национальной рубахе до пят. Торговались азартно. Абдулла упорен, но и наш паренек (ему и тридцати нет!) тоже не лыком шит, оба машут руками, приводят в свидетели Аллаха. Володя делает вид, что собирается уйти, в стороне, наблюдая за сценой торга, стоят другие владельцы парусных посудин, и нубиец сдается, выторговав напоследок бакшиш.

Фелюга Абдуллы стояла в замусоренном заливчике, голоногие мальчишки помогли вывести суденышко на чистую воду. Треугольный парус наполнился ветром, хлопнула парусина, Абдулла утвердился на корме у руля и громко заявил, что нам необыкновенно повезло, ибо он – король Нила.

Как потом мы убедились, большинство капитанов фелюг считали себя королями и, надо сказать, лихо управляли своими суденышками.

 

На Ниле Гумилев побывал дважды. Сначала в своем воображении («Вверх по Нилу», листы из дневника, опубликованные в журнале «Сириус»). Сведения же о подлинном его путешествии по Нилу противоречивы и неточны, гумилевоведы и у нас, и за рубежом долгое время были в плену легенд, а легенды, как известно, труднее разрушать, чем создавать.

Наиболее достоверным считается, что на Ниле поэт побывал осенью 1908 года, причем лишь в его низовьях.

Кстати, о легендах. Легенды о Гумилеве продолжают рождаться, как я уже отмечал, и в наше время. В книге известного писателя Леонида Бородина есть воспоминание о том, как в зоне знаменитого Дубравлага отмечался день памяти расстрелянного поэта.

«Это было двадцатого августа шестьдесят восьмого года, как мы тогда считали, в день расстрела поэта Николая Гумилева. Было воскресенье – день нерабочий, и в нерабочий этот день намечен был нами, конкретно кем – и не припомнить, вечер памяти расстрелянного русского поэта, которого то ли по незнанию, то ли по недоразумению зэки разных национальностей считали поэтом лагерным и соответственно своим. Таким культом почитания не пользовался ни один из действительно лагерных поэтов: ни Слуцкий, ни Берггольц, ни Мандельштам. По крайней мере, в наши послесталинские времена».

 

В этот послеполуденный час Нил и в самом деле имел нежно-голубой цвет. На левобережье желтые горы переходили в песчано-красноватые облака, образуя сложные сюрреалистические конструкции. Абдулла, что-то весело крикнув, резко заложил руль, его фелюга накренилась и, едва не черпнув воду бортом, понеслась к острову-заповеднику, который еще называли Гарден (Сад) лорда Китчнера.

Лорд собрал на острове редкие породы деревьев и кустарников. От пряного запаха цветущих олеандров слегка кружилась голова, снизу от причала, где швартовались фелюги, доносилась печальная мелодия: торговцы сувенирами с плавучих лавок зазывали покупателей, играя на музыкальных инструментах, напоминающих дутар, только со смычком, сделанным из стебля камыша. Похожий инструмент я привез из Вьетнама, но, как я ни пытался извлечь из него мелодию, ничего, кроме поросячьего визга, у меня не выходило.

За небольшую доплату Абдулла подрядился показать нам Элефантинские (Слоновьи) острова. И в самом деле, причудливые базальтовые глыбы, отполированные ветрами и временем, напоминали слонов, собравшихся у водопоя.

А может, Гумилеву и в самом деле удалось подняться вверх по Нилу до нынешнего Асуана? И свидетельством тому строки:

 

Но, Египта властитель единый,

Уж колышется нильский разлив

Над чертогами Элефантины,

Над садами Мемфиса и Фив.

 

Закладывая крутой поворот у оконечности Элефантинских островов, Абдулла указал шоколадной рукой на старинный английский отель, вросший в каменистый берег, и пояснил, что в отеле останавливалась, подолгу жила и работала английская писательница Агата Кристи. Непрост был наш капитан, король Нила, очень непрост…

Воздух густел на глазах, опускались сумерки, вот-вот должен был закричать мулла на минарете, приглашая правоверных к долгожданной трапезе. Египет праздновал рамадан.

 

Теплоход неслышно отошел от причала глубокой ночью, и только скользящие продолговатые пятна света на занавесках говорили о том, что плавучий отель движется во тьме, оставляя позади редкие селения на берегах, уснувших животных и птиц.

Утро. Заросшие камышом берега, в перспективе, вдоль каналов, возделанные поля, на рыжих отмелях белые цапли. Синь воды, синь неба, дремотный покой туристического рая на верхней палубе – все респектабельно до чопорности, из невидимых динамиков льется приглушенный Моцарт.

Туристы ‒ в основном пожилые немцы с кинокамерами, корзинками с едой, термосами. В купальниках загорают только русские – ветерок. В бассейне с визгом возятся две девицы в бикини, тоже русские, судя по манере держаться и говорить, торговки. Запястья, щиколотки, уши, шея и, кажется, нос – в дешевом египетском золоте. С ними вечно пьяный молодой человек, судя по бессмысленной улыбке, застывшей на его лице, он вряд ли сознает, где находится.

А Нил жил своей тысячелетней жизнью: у зарослей камыша чернокожий рыбак, стоя в утлой лодчонке, с размаху бил по водной глади веслом – глушил рыбу, сбегали к водопою очаровательные ослики, и видно было, как алмазами вспыхивают на их губах капли воды. А навстречу «Мисс Уордл» из голубоватого марева возникали теплоходы-миражи, и опять сверкали зеркальные стекла окон-иллюминаторов, и обязательно кто-нибудь в белом махал нам рукой. Однажды на палубе встречного теплохода я увидел высокую фигуру в пробковом шлеме, успел схватить бинокль, и сквозь линзы на меня глянуло знакомое лицо с незабываемой косинкой в глазах.

Я с грустью думал о судьбах поэтов в России: самым талантливым суждено было умереть молодыми, возможно, не сказав чего-то самого главного. И ни один из них до конца жизни не сошел с предназначенной ему Богом тропы, принял судьбу. О чем думал Гумилев за несколько часов до казни? Может, виделся ему Нил, солнечные блики на волнах, слышался шелест рассекаемой фелюгой воды и хлопки наполненного ветром треугольного паруса.

…А потом время спрессовалось, стало плотным, превратившись в единый блок памяти, в котором одни впечатления заслоняли другие.

…Разомлевший от зноя Ком Омбо, раскаленные камни Храма крокодилов – несколько жалких засушенных чучел рептилий в полумраке склепа, шустрые ящерицы в расщелинах скал, жутковатый колодец, якобы сообщающийся с Нилом. И наконец, прохладные покои «Мисс Уордл», ночь над Нилом яркие россыпи алмазных созвездий. Гумилев призывал: «Туда, за тропик Козерога!» Не смог, не успел: война, кавалерийские рейды, два Георгия, новые стихи, новая проза, но уже без путешествий.

Мне довелось побывать за тропиком Козерога: остров Мозамбик, отмель, где высаживался Васко де Гама, бешеная езда по джунглям, крокодилы, лани, мичман из гидрографической экспедиции – парень с Рязанщины, застреливший львицу, нападающую на жителей туземной деревни. Все это из цветных африканских снов.

Стоянка в Эдфу. Запах лошадиного навоза, зазывные крики темнокожих кучеров пролеток (а может, фаэтонов?) с задранным верхом. Лошади ухоженные, сытые, в гривы вплетены разноцветные нити и погремушки. Я оказываюсь на узком и неудобном сиденье, спиной к кучеру, напротив жена и наши молодые друзья, звонкое клацанье копыт и странное ощущение: да-да много лет назад, возможно, в другой жизни, я ехал в такой же пролетке и так же сладко пахло сбруей и лошадиным потом.

Храм Хороса – бога с головой сокола, символизирующего светлое начало в жизни. Поторговавшись, купил статуэтку Хороса. Торговец-араб утверждал, что статуэтка сделана из базальта, но гид Катя, осмотрев сомнительное произведение искусства, твердо сказала:

– Подделка! Обычный полиэстер! Для утяжеления ремесленники закладывают внутрь кусок меди. Переплатили раза в три – обычная история.

Вечер на теплоходе. Развлекательная программа в баре. Танец живота. Танцовщица пригласила двух немцев и бельгийца. У немцев грация бегемотов, бельгиец тряс задом, как страус во время брачных игр.

Вечером в который уж раз перечитывал рассказ Николая Степановича «Африканская охота», и опять меня поразил жестокий натурализм рассказа: «Хлынула вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два длиною, губчатая печенка и кишки вывалились и закачались в воде, как еще невиданной формы медузы.

Акула сразу сделалась легче, и ее без труда втащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце, и оно, пульсируя, двигалось то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови».

Акулу я видел в Красном море неподалеку от Массауа. Нырнул под грибок кораллового рифа, разноцветные рыбы, окружившие меня, вдруг испуганно шарахнулись в сторону, и тут я увидел акулу, она прошла так близко, что я хорошо разглядел ее жаберные щели и двух рыбешек-лоцманов, неотступно следовавших за хозяйкой. Акула была настоящая, голубая, из тех, что нападают на людей. Когда я забрался по штормтрапу на гидрографический катер «Кайра», меня, несмотря на сорокаградусную жару, бил озноб.

Я не понимаю страсти Гумилева к охоте. Здесь есть что-то от бравады. Во время охоты он надевал на себя доспехи конкистадора и менял свое «я», пряча за сталь панциря нежную, ранимую душу.

Луксор. Огнедышащая долина Царей. Говорят, летом здесь температура поднимается выше пятидесяти градусов и можно при жизни превратиться в мумию. В ноябре не так жарко. И все же мы прятались в подземельях, где стояли саркофаги. И опять этот отвратительный культ смерти. Тысячи людей положили свои жизни на то, чтобы царственным особам было хорошо и комфортно после кончины. Стены этих жутковатых могильников расписаны инструкциями, как духам усопших вести себя в тех или иных обстоятельствах. Следы величайшей из цивилизаций, так обожествляющей смерть, свидетельствовали, что земная жизнь ничто и все должно быть подчинено подготовке к вечной жизни. Зашифрованные знаки, образы людей, животных, рептилий были начертаны на стенах красками, которые сохранили свежесть, несмотря на минувшие тысячелетия.

А я вспоминал наши тихие сельские погосты где-нибудь в степной части России, тополя на взгорке, потонувшие в зелени кресты, пирамидки со звездами, небогатые надгробья. В них была какая-то пронзительная, светлая печаль, а щебет птиц на деревьях говорил о жизни не где-то там, в запредельных высотах, а на родной земле.

Луксорский, Карнакский храмы и храм царицы Хачшепсут стали для меня как бы продолжением пирамид Гизы, храмов Ком Омбо. Я начал уставать от этих угрюмых развалин, и не радовали меня ни гигантские статуи фараонов, ни усевшиеся рядком каменные обезьяны, ни величественные колоннады, меж которых тысячи лет назад двигались процессии во главе с верховным жрецом. А жена восхищалась всем, она хорошо знала историю древнего Египта и как-то раз осторожно поправила гида-араба, после чего он поглядывал на нее с испугом. Среди развалин клубились, все наплывая и наплывая, туристы. И у всех были восторженные, полные значения лица.

Разъезжая по Египту, я частенько корил себя за легкомыслие: надо же отправиться в страну, куда путь гипертоникам заказан, да и возраст, и накопившаяся усталость не способствовали путешествию. Но другое беспокоило, мучило меня больше. По-прежнему не получался у меня духовный контакт с Николаем Степановичем Гумилевым, не ощущал я его присутствия на африканской земле. Образ поэта двоился, троился, превращаясь в нечто бесформенное, вроде облака, постоянно меняющего свои очертания. Была в его путешествиях какая-то загадка. Но какая?

Мысли эти, видно, создали очаг возбуждения в подкорке, а может, коснулся меня горячий ветер каменистых пустынь Африки, рождающий странные сны.

…Я шел по влажной от дождя брусчатке площади, чувствуя за спиной темную громаду Морского собора. Пусто было вокруг, жутковато. Беспокойство вызывал и тот, кто неслышно шагал рядом со мной. Я не видел его, слышал лишь голос, высокий, с гундосинкой. Я не сразу понял, что голос принадлежит Гумилеву.

Как во всяком сне, были и некоторые несообразности: на мне, пожилом человеке, была форма слушателя морского факультета Военно-медицинской академии. Четыре курсовых «галочки» на левом рукаве суконки матово светились в зеленом свете белой ночи.

– Странно, что вам не понравился Египет, – сказал Гумилев.

– Это не совсем так… Просто я не достиг своей цели, и это угнетает, портит настроение.

– Цели? Постичь загадку моей личности? – В голосе поэта послышалась насмешка. – И что же вам неясно?

– Почему, например, вы проявили столь пристальное внимание к Абиссинии?

– Я же об этом писал в письмах, и они, к сожалению, опубликованы. Помимо творческих задач – они очевидны – примите во внимание и то обстоятельство, что по тем временам Абиссиния была для меня наиболее доступна. От Одессы пароходом до Джибути, далее поездом и на лошадях. Я мечтал побывать на Мадагаскаре, манил меня и Восток. Не успел.

– Было что-то еще. Разумеется, я отметаю версию о разведке.

Гумилев долго молчал. Воздух был чист, плотен и сквозь него с трудом пробивалось соловьиное пение.

– Вы правы, – произнес наконец поэт, – Абиссиния – страна с мистическим началом, с особой энергетикой. Мне всегда казалось, что там, в пустыне под Хараром, я обрету дар предвидения. Отчасти так и вышло. Помните мое стихотворение «Сахара»? Название условно. Я никогда не был в великой пустыне, но суть не в этом…

 

И, быть может, немного осталось веков,

Как на мир наш, зеленый и старый,

Дико ринутся хищные стаи песков

Из пылающей юной Сахары.

 

Средиземное море засыпят они,

И Париж, и Москву, и Афины,

И мы будем в небесные верить огни,

На верблюдах своих бедуины.

 

И когда, наконец, корабли марсиан

У земного окажутся шара,

То увидят сплошной золотой океан

И дадут ему имя: Сахара.

 

Конечно, это метафора. Но разве я не предсказал катастрофы, что мы пережили, и что нам предстоит пережить? Например, грядущую войну двух цивилизаций: христианской и мусульманской? А разве я не предсказал свою собственную смерть?

 

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право –

Самому выбирать свою смерть.

 

Я подавленно молчал. Передо мной открывалась тайна. Николай Степанович, кашлянув, продолжил:

– Полагали, милостивый государь, что я, как Вергилий поведу вас за собой африканскими тропами? Я не гожусь на роль проводника. Писатель должен сам прокладывать путь.

Полыхнула молния. В ее голубом свете я разглядел темную фигуру, одиноко застывшую на брусчатке Якорной площади…

 

Вечером молодые друзья, корреспонденты агентства «Рейтер» уговорили нас с женой съездить в Карнакский храм на шоу «Свет и звук». Я еще был под впечатлением сна, не до зрелищ мне было. Поехал из-за жены, уж очень ей хотелось побывать в храме ночью: «Об этом шоу все говорят, нечто грандиозное. Правда, представление ведется на английском… Ничего, что не поймем, ребята переведут».

Взяли такси. Автомобиль попался настолько разбитый, что я не был уверен, что мы доберемся до храма. Храм во тьме выглядел как-то особенно зловеще. Зато звездное небо было прекрасно.

Наконец публику впустили в храм. В глубине кое-где зажглись фонари, переговаривались все почему-то шепотом. Служители с маленькими фонариками ходили в толпе, выстраивая публику в каре перед входом. И вдруг ночное небо расколол грозный голос, вспыхнул ослепительный свет, озарив вход в храм, голос обладал магической, иррациональной силой, способной преобразить все вокруг. Метнулись, затрепетали тени, а голос уже звучал в глубине храма, все удаляясь и удаляясь. Послышалось бряцанье металла, потрескивание смоляных факелов, стены Карнакского храма ожили, развалины исчезли, строения и статуи обрели прежний вид, и я отчетливо увидел, как по проходу между колонами движется колесница с юным фараоном, окруженным свитой. А к звездному небу вознесся торжественный голос главного жреца.

И хотя я знал, что это не более чем игра света, созданная с помощью лазерной техники, ощущение реальности, эффект присутствия были полными.

Мы медленно двигались по храму, и каждая колонна отзывалась своим голосом, озвучивая начертанные на ней письмена. Потом были каменные скамьи, как в Колизее, озеро, в котором отражались звезды, они падали и гасли в черной воде. И в перекрестных лучах света рождались и исчезали картины из жизни древней цивилизации – так, по крайней мере, мне казалось, и я вдруг понял, внутренне ощутил, точнее, осознал удивительную красоту, созданную руками гениальных мастеров тысячелетия назад. А музыка все нарастала и нарастала, и в ней слышались рокот барабанов, тяжелая поступь воинов, лязг оружия и хриплые крики раненых. Отсеченные веками события не исчезли, не канули в Лету, а материализовались, и я на мгновение ощутил себя египтянином, с восторгом и страхом взиравшим на светящийся во тьме храм…

 

А затем опять дорога. Зеленая вода бесконечного канала, ослы, белые цапли, лодки рыбаков. Потом канал оборвался и началась пустыня. Пустыня, которую так любил и которую воспел Николай Степанович Гумилев.

Поэт похоронен в России, в безымянной могиле, не сбылось его желание:

 

И последняя милость, с которою

Отойду я в селенья святые, -

Дай скончаться под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария.

 

Но свободная душа Гумилева и по сей день бродит в окрестностях Джибути, Аддис-Абебы, Дире-Дау. Ведь души усопших частенько навещают любимые места.